В его манере держаться Херонимо угадывал желание продлить вчерашнюю атмосферу любви и дружбы. Дон Эсколастико ликовал:– Давайте сначала выпьем по рюмочке.Все уселись перед стойкой; Мартиниано, в вельветовом костюме, без галстука, выглядел моложе и держался свободнее. Херонимо подмигнул ему:– Ну что, собрался?– П-п-посмотрим. Мне…Выпили. Теперь заказал на всех Херонимо. Когда пили по третьей, на площади захлопали в ладоши, аккомпанируя танго. Взлетела ракета. Хлопали в ладоши, сопровождая припев, его пели больше женщины и дети: Уже четыре, ставьте паруса! Дон Эсколастико вытащил из кармана меховой куртки платок и вытер рот, сказал Херонимо:– Если не возражаете… лучше, пожалуй, начать, люди проявляют нетерпение, – нагнулся, словно хотел сообщить нечто конфиденциальное: – Сложно управляться с людьми, если они раздражены.Парни дали им дорогу. Хлопки и свист прекратились, и на лицах собравшихся отразилось наивное, детское любопытство. Из-под прицепа залаяла коричневая собака, и женщина в черном взяла за руку мальчика в синем анораке, ударила по щеке и увела его под колоннаду. Девушка в черной куртке трясла длинной челкой и деланно улыбалась, показывая белые зубы, когда археологи проходили мимо. Они остановились около бара, но алькальд, заметив это, вернулся, попытался убедить Херонимо сопровождать его, но в конце концов направился к прицепу без него, с боков шли члены аюнтамьенто, позади – секретарь. Когда алькальд влез на прицеп, взвилась еще одна ракета. Несмотря на скромные пиротехнические фантазии, никто из стоявших вокруг платформы не проявлял ни малейшего интереса к происходящему. Чувство отчужденности было таким очевидным и всеобщим, что даже Репей, на жирном лице которого играла злорадная улыбка, недовольно повернулся спиной к властям и оперся о колонну. Фигурка дона Эсколастико, стоявшего на празднично убранном прицепе – рядом секретарь, позади недвижно застыли члены аюнтамьенто, – казалась совсем маленькой и неуклюжей. Взвилась третья ракета, секретарь объявил заседание Совета открытым, алькальд церемонно подошел к борту платформы и оказался лицом к лицу с безразлично взиравшими на него слушателями. Собственно говоря, все, чем располагал Совет, чтобы придать необычный, праздничный оттенок происходящему (присутствие приезжих, «мерседес» на площади, ночная встреча с делегатом, присутствие жандармов в селении, пение рожка, ракеты), было исчерпано. Оставалось только само действо: скучная речь алькальда, возвеличивание им «малой родины», фиглярские жесты, излияния, которыми он безуспешно пытался из года в год пробудить энтузиазм. Дон Эсколастико, твердо веря, что его слушают люди простодушные, начал свою речь с пронзительного крика: «Жители Гамонеса!», вытянув шею как бойцовый петух, зажмурился, раскинул руки в братском объятии, но, несмотря на все это, не достиг цели – народа он не взволновал. Старики, сидевшие на каменных скамьях под колоннадой, по-прежнему дремали, дети шалили, девушки смеялись, и никто из них, казалось, не вникал в пылкую речь, в риторические фигуры первого человека в селении. Однако алькальд, не обращая на это внимания, продолжал свои приевшиеся всем излияния, усердно подчеркивая демократический характер Советов и правильность их созыва, «принимая во внимание, что через них может дойти до самых верхов голос суверенного народа». Шум вокруг все усиливался – люди разговаривали между собой, бегали ребятишки, смеялись девушки и Херонимо, стоявший возле бара, нерешительно поглядывал по сторонам, не отваживаясь призвать к тишине. И все же, как только дон Эсколастико страстно заговорил о кладе, упомянув «миллионы, которые посыпятся на селенье, как манна небесная» и позволят им закончить ремонт аюнтамьенто, вымостить площадь, обеспечить подачу в селение воды, все как один алчно зашумели, а кто-то, укрывшись за невысокой церковной стеной, выкрикнул:– А дону Лино что?И прежде чем затих его голос, эхом откликнулся из-под арки колоннады хрипатый, навязший в ушах голос козопаса:– А этого я завтра повешу на орехе, и плевал я…Дон Эсколастико, привыкший к тому, что речи его перебивают, не переменился в лице. Он продолжал говорить, подчеркивая, что между местными жителями и археологами достигнуто соглашение и сельчане «не только уважают их работу, – сказал он, – но примут в ней участие: Мартиниано, наш земляк, вот он, стоит тут, – алькальд повернулся к взволнованному члену Совета, – поднимется с ними на крепостной холм и поможет им работать». Вслед за тем он увлекся рассуждениями о новых археологических находках, которые «обогатили бы музей нашей провинции и прославили бы наше селение», но к этому времени головокружение, вызванное словами алькальда о свалившихся на них миллионах, прошло, и народ вернулся к апатии и холодному равнодушию, а кое-кто, соскучившись, даже стали пожимать плечами и чудовищно зевать; так что чем больше старался дон Эсколастико показать любовь жителей Гамонеса к культуре, тем меньше его слушали, а смотрели по сторонам; жители, открыто или крадучись покидали площадь, теряясь в расходящихся от нее лучами переулках, где они искали солнечного местечка, курили и лениво переговаривались. По этой причине, когда выдохшийся и охрипший от напряжения алькальд пятью минутами позднее приподнялся на цыпочки и попросил согласия своих земляков на то, «чтобы ученые из Мадрида, наши именитые гости, могли бы продолжать свои раскопки в Арадасе», на площади осталось человек двадцать, в том числе археологи и Репей. И не кто иной, как Репей, подняв свой костыль к небесам, выразил согласие от имени деревни и крикнул так, будто ему оскомина свела рот:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30