- Нет, Чарли, это не Гринвуд.
Я потрогал серые камни, красные кирпичи, зелёный плющ. Провёл рукой по испанской резьбе на входной двери.
- Не может быть, - сказал я в ужасе.
- Может, - отозвалась Нора, - Всё новое, сверху донизу. Новое, Чарли. Новое. Новёхонькое.
- И ДВЕРЬ?
- Да, прислали в прошлом году из Мадрида.
- И мощёные дорожки?
- Да, камень добыли близ Дублина два года назад. А окна привезли их Уотерфорда весной.
Я вошёл в дом.
- А паркет?
- Отделан во Франции, прислали прошлой осенью.
- Ну: ну, а ГОБЕЛЕН?
- Соткан недалеко от Парижа, а в апреле повесили.
- Но он же как ДВЕ КАПЛИ: Нора!
- Чтобы сделать копии с мраморных медальонов, я ездила в Грецию. Хрустальную ветрину тоже заказала, в Реймсе.
- А как же библиотека?!
- Все книги до единой переплетены и оттиснуты золотом заново и расставлены на такие же книжные полки. Одна библиотека мне влетела в сто тысяч фунтов.
- Как две капли, Нора, - воскликнул я. - Боже, как две капли.
Мы стояли в библиотеке. Я ткнул пальцем в серебрянный сигарный ящик флорентийской работы.
- Ну уж его-то вы наверняка вытащили из огня!
- Нет, нет. Я же художник. Я запомнила, как он выглядел, сделала эскиз, отвезла во Флоренцию. В июле подделка была готова.
- А Гейнсборо!?
- Присмотрись повнимательнее! Это Фритци сработал. Фритци, ну тот самый, махровый битник с Монмарта, помнишь, художник. Он заляпает краской холст, потом делает из него воздушного змея и запускает в небо, а ветер с дождём творят за него красоту. Потом он продаёт эту картину за сумасшедшую цену. Так вот, оказывается, Фритци в тайне поклоняется Гейнсборо. Он меня убъёт, если узнает, что я проболталась. Эти "Девы" написаны им по памяти. ЗДОРОВО?
- Здорово, здорово! Боже мой, Нора, неужели всё это правда?
- Как бы мне хотелось, чтобы это было ложью. Ты, наверное, думаешь, я спятила? Ведь у тебя мелькнула такая мысль? Чарли, ты веришь в добро и зло? Я не верила. Я как-то сразу постарела, увяла. Мне стукнуло сорок. Эти сорок стукнули меня как локомотив. Ты знаешь, мне кажется замок САМ СЕБЯ уничтожил.
- Как ты сказала, сам?.. себя?
Она прошлась, заглядывая в комнаты, где уже начинали сгущаться сумеречные тени.
- Мне было восемнадцать, когда мне привалило богатство. Если мне напоминали о Стыде, я отвечала "Чепуха!". Если призывали к Совести, я кричала в ответ: "Чушь собачья!". Но в те годы чаша была пуста. С той поры много всяких помоев вылилось на меня, и вот, к своему ужасу, я обнаружила, что стою в этой чаше по уши в старой грязи. Теперь я знаю, что на свете есть и совесть и стыд.
Я ношу в себе память о тысяче молодых мужчин, Чарльз.
Они врезались в мою память и погребены в ней. Когда они уходили из моей жизни, Чарльз, мне казалось, они уходят навсегда. Это теперь я наверняка знаю, ни один из них не исчезал бесследно, от кого оставалась сладостная боль, от кого рана. Боже, как я упивалась этой болью, наслаждалась этими ранами. До чего ж мне было хорошо, когда меня терзали, мучили. Я думала, что время и путешествия исцелят меня, сотрут следы железных объятий. Но теперь я вижу - на мне сплошь чужие отпечатки. Чак, на мне живого места нет, я стала словно дактилоскопическая карта ФБР, я вся исперщена отпечатками пальцев, как египетский свиток значками. Сколько шикарных мужчин вонзались и перепахивали меня, и казалось, никогда не будет мне за это наказания. Так вот же оно. Я запятнала весь дом, осквернила его. Словно изрыгнутые из чрева подземки, мои друзья, которые не признавали ни стыда, ни совести, битком набивались в мой дом и массой потной плоти растекались, пожирали взасос, наслаждаясь воплями и мучениями своих жертв, крики рикошетом отскакивали от стен. Замок приступом брали убийцы, Чарльз, каждый приходил за тем, чтобы убивать своим коротким мечом одиночество другого. А что он приобретал? Лишь минутное вожделение, стоны.
Вряд ли в этом доме жил хоть один счастливый человек, теперь я понимаю это, Чарльз.
Хотя, конечно, ВИДИМОСТЬ счастья была. Ещё бы, когда вокруг столько хохота, столько вина, в каждой постели человеческий бутерброд, и мясцо такое розовенькое, что так и подмывает цапнуть. И думаешь: "Расчудесно-то как! Вот это веселье!"
Но всё это ложь, Чарли, мы-то с тобой знаем, а дом глотал эту ложь и при мне, и при папе, и при дедушке, и до него: В доме всегда жилось весело, читай, кошмарно. Убийцы калечили в этих стенах друг друга лет двести, а то и больше. Все стены отсырели, дверные ручки липнут к пальцам. Лето на холсте у Гейнсборо увяло. А убийцы приходили и уходили, оставляя после себя одну только грязь да грязную память о себе. И всё это скапливалось в доме.
Что будет, если наглотаешься такой грязи, а, Чарли? Ведь стошнит?
Моя собственная жизнь как рвотное. Я подавилась своим прошлым.
Так же и с домом.
И вот однажды я, доведённая до отчаяния, под ярмом своих грехов, наконец услышала, как одно старое зло трётся о другое и шуршит в постелях на мансарде. И от случайной искры занялся весь дом. Сначала я услышала, как пожар хозяйничает в библиотеке и поглощает мои книги, потом послышалось, как огонь хлещет вина в подвале. Но я уже вылезла из окна и спускалась вниз по плющу. Мы собрались с прислугой на лужайке, позаимствовали из сторожки шампанское и бисквиты и устроили пикник на берегу озера.
Было четыре утра. Пожарные приехали из города к пяти, только для того, чтобы полюбоваться, как рушится кровля и фонтаны искр бьют выше неба и бледной луны. Мы угостили их шампанским и смотрели, как догорает Гринвуд. На рассвете здесь было пепелищею
Ему не оставалось ничего другого, как покончить с собой. А? Как ты думаешь, Чарли? Он столько натерпелся от моей родни и меня.
1 2 3 4 5 6