Хотя он был рад остаться наедине с собой, жить как захочется, слушать хорошую музыку, много читать и четыре раза в неделю играть у Кройцера, а между делом присматривать себе другую работу, он дал слово являться по ее требованию, если возникнет такая необходимость. Взамен она пообещала время от времени проводить с ним ночь.
Вскоре после его переезда они встретились в музыкальных комнатах музея Метрополитен. Они прогуливались вдоль витрин, заполненных музыкальными инструментами, когда Домострой ощутил, что снова хочет ее. В свободной блузке, облегающих джинсах и босоножках на высоком каблуке она была просто образцом соблазнительной студентки. Разрываясь между жаждой обладания ею и презрением к такой зависимости, он осознал, что вовсе от нее не освободился.
– Как жизнь в «Олд Глори»? – спросила Андреа.
– Прекрасно, но я остался без тебя, – без всякого выражения проговорил Домострой.
Никак не отреагировав на его слова, она остановилась у коллекции старинных лир.
– Вот это как раз для тебя, – показала она на причудливо изогнутый инструмент и прочитала на табличке: – «Киссар, африканская лира. В Центральной Африке корпус лир делали из бутылочных тыкв, скорлупы кокосового ореха или, как у той, что представлена здесь, из человеческих черепов; для рукояти иногда использовали рога газели».
Домострой с отвращением посмотрел на указанный инструмент: макушка черепа срезана, сверху натянута кожа; вокруг уложены венцом клочья человеческих волос, а для резонанса низ черепа туго затянут тонкой высушенной кожей.
Андреа проследила его взгляд.
– Судя по цвету волос, хозяин черепа был белым. Не повезло ему, – невозмутимо заметила она. – Между прочим, раз уж речь зашла о белых людях и африканских газелях, я обнаружила еще одну твою поклонницу в Джульярде – Донну Даунз, черную пианистку. Ты никогда не говорил, что вы знакомы.
– Я встречался с ней лишь однажды – на приеме в «Этюде», – сказал Домострой.
Он хорошо запомнил Донну и частенько жалел, что не поддался тогда первому порыву за ней приударить.
– Почему ты решила, что она моя поклонница? – спросил он.
– Мы с Донной сидели вчера в кафетерии, и – представь себе! – в своей маленькой черной ручке она держала твою пластинку, записанную «Этюд Классик»!
– Возможно, рука у нее черная и маленькая, однако достаточно велика для рояля.
– Хоть и не так велика, как ее сиськи, – не унималась Андреа. – Как бы то ни было, я поинтересовалась у нашей кокосовой красотки, что она думает о тебе.
– Надеюсь, ты не стала ей сообщать, что мы знакомы, – рявкнул Домострой. – Не забывай о нашем плане. Пока мы не раскусим Годдара, никто, абсолютно никто не должен знать…
– Разумеется, я ничего ей не сказала, – отозвалась Андреа. – Просто мы разговаривали о твоей музыке, и в этом нет ничего особенного. Студенты Джульярда прекрасно знают твои сочинения.
– И что же мисс Даунз говорит о моей музыке?
– Толком она ничего сказать не успела, потому что за ней зашел Джимми Остен, ее дружок, и она тут же прервала разговор.
– Ах, да, – воскликнул Домострой, – малыш Джимми Остен!
– Ты его знаешь?
– Его отец долгие годы был моим издателем, и, посещая его, я время от времени сталкивался с Джимми. Он был таким тихим и замкнутым ребенком, что никто не обращал на него внимания. Теперь он вырос, но его по-прежнему никто не замечает.
– Кое-кто заметил, – возразила Андреа. – Донна, например.
– А ты как думала? Она вот-вот станет концертирующей пианисткой, и ей необходим издатель. Не забывай, что отец Джимми, довольно милый старый козел, владеет «Этюдом». Но его сыночек всегда напоминал мне снулую рыбу. У парня напрочь отсутствуют какие-либо эмоции.
Слова его задели Андреа:
– Откуда ты знаешь про его эмоции? Тебе что, Донна об этом сказала?
– Нет. В тот вечер, когда я познакомился с Донной, у нас с Джимми возник небольшой спор насчет музыки, вот он на меня и обозлился – или на Донну, за то, что она во всем со мной соглашалась. Этакий закомплексованный петушок! – Он вдруг засмеялся: – Или кукушонок?
– Перестань, – сказала Андреа. – Разве можно смеяться над человеком из-за дефекта голоса?
– Кого волнует его голос? Я говорю о нем самом.

Кукушка! Птицей ли тебя назвать?
Или ты звук блуждающий и только?
Не птица, а невидимое нечто,
Таинственный безликий голос!

– продекламировал он. – Это Вордсворт.
– Ты поражаешь меня своей тривиальностью. Кроме того, Джимми вряд ли можно назвать «невидимым нечто»! Он, без сомнения, красив. Очаровательная улыбка. Нежный взгляд. Шелковистые белокурые волосы. И он кажется сентиментальным. – Она замолчала, а потом язвительно произнесла: – Давай-ка расскажу тебе маленькую историю о твоей антрацитовой почитательнице, Донне.
Пару лет назад вокруг Джульярда околачивался парень по имени Марчелло. Он был белым, телосложение как у пляжного спасателя – высокий и поджарый, вежливый, всегда улыбался и ни разу не попытался за кем-нибудь поухаживать. Хотя под джинсами у него была, поверь мне, очень заметная штуковина, точно он всегда находился в состоянии полной боевой готовности и все ждал кого-то, с кем пока не знаком. Мы никак не могли вычислить, кто бы это мог быть.
Девочки – и я в том числе – были просто в отпаде от его внешности и манер. Мы фантазировали насчет его невинности, надеялись, что он хранит ее в ожидании своего идеала, мечтали оказаться этим идеалом и аккуратно проложить вместе с ним путь к постели. Но он продолжал держаться на почтительном расстоянии. Наконец, когда мы все уже махнули рукой, он нашел свою истинную любовь, Донну Даунз!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102