– Это… это безумие какое-то, – прошептал он. – Петьку отравили? Но… за что?
Воинов отвел глаза.
– Мне очень жаль, князь. Я сам слишком ненавижу обязанность сию – приносить дурные вести в почтенные дома. Поверьте мне.
Сашенька присел в растерянности. Но он сам нынче упал с лошади и здорово расшибся.
«Я уничтожу каждого, кто хоть что-то значит для Нее», – забился молоточком в висках вкрадчиво-жуткий голос.
Все поплыло перед глазами. Сделалось зыбко, нереально.
– Где Марта? – выкрикнул юный князь. Сестра лишь плечами в ответ пожала.
– Она… она исчезла, но обещала вернуться. Дознаватель Воинов вдруг хмыкнул.:
– Что, у каждого Меншикова в запасе по Марте? «Я уничтожу каждого, кто хоть что-то значит для Нее»…

…Никуда я не исчезла. Я стояла и слушала, и мне становилось все хуже и хуже. Еще один пламень дорогого мне человека угашен влажным прахом земли.
Одна и та же моя жизнь распылилась во множестве как бы и отдельных жизней, как бы и самостоятельных мирков. Я, оборотиха вечная, живу как бы сама по себе. Не позволяю себе жертвенно умирать. То есть жизнь моя ценою страданий и смерти покупает себе мир? Но не стоит тогда жизнь эта и тридцати серебряников. Ибо лишь в ничтожной мере мирское мое бытие причастно Божественному Пути, в коем все становится всем.
Пред самой собой виновата я. Недостаточно хочу умереть по-человечески – недостаточно живу; мало страдаю – мало и наслаждаюсь ныне. Умру ли Божьею Смертью, если даже Богине запрещено ею умереть и слушается меня Белая Богиня?
Ну, что же, Волчица моя, Судьба моя? Будем вместе жить этою несовершенною жизнью, вечно томиться. Ты не оставишь меня, мой Боголик. Конечно, я-то буду от себя уходить, волком прочь убегать: снова и снова буду грешить. Но ведь Судьба моя, Ты уже все мне простила. Не разгневаешься Ты, когда я от Себя снова отойду в глубоком потоке ледяном; будешь молча ждать, когда вернусь к Себе с опустошенною человеческим миром душою и, рыдая, не припаду к Своим прободенным ногам.
Буду я с Волчьей моей повадкой не только терпеть, а и жить – жить всею жизнью, на какую только способен немощный мир людской.
Меня творит Любовь к миру сему, она сделает меня Богиней. Всю себя отдам Волчьей моей частице и, сама возвратясь в небытие, своею смертью верну из небытия самых дорогих мне и любимых. Без их любви совсем бы меня не было. Все приму от них, сравняюсь с Лучшей Собой.
С Креста сама же я – совершенная себя – несовершенную призываю и за всю себя любимым говорю, хотя и несовершенными словами: «Я уберегу вас всех, слышите?» Сораспятая Любви, всю себя приношу им в ответную жертву.
Долог еще не крестный мой путь, а мой путь ко Кресту; но – так ли уже безотраден?
Зло, Тьма не дает мне умереть. Зло и Тьма и есть не-хотение умереть. Но я уберегу от них дорогих мне.
Она все та же, эта бедная моя жизнь без конца. Ничего в ней не забываю и ничего не могу вспомнить. Обрекаю в ней себя на бессмертие – вечно тлею.


Осень 1724 г.

Анатолий Лукич Сухоруков с затаенной усмешкой поглядывал на тридцатишестилетнего камергера царицы. Хорош, ничего не скажешь! Неотразим сей гоголек в мороз, надевший соболью шапку, бархатные зеленые рукавицы, да шубу венгерскую, поверх которой небрежно наброшен алый плащ, лисьим мехом подбитый.
Да и та, кою звал он, Сухоруков, за глаза только своей царицей, так, кого он ненавидел со всей страстью любви многовековой, кажется, совершенно оправилась от разговора весеннего с самою Тьмой. Вишь, являет, что ничего не боится. В гроты романтические ее понесло, песельников, слух услаждающих, послушать. Шубка распахнута, – мол, не страшны нам даже самые сильные морозы трескучие! Под нею – парчовый костюм великолепнейший, коса роскошная на плечо перекинута, на алых капризных губах улыбка играет затаенная, желтые глаза, обратившись янтарем темным, под бровями соболиными огнем так и блещут, горят страстью, прозрачные розовые ноздри чуть-чуть длинноватого носа, призывно вздуты, перламутровая шея, руки. А камергеришка-то должен подле такой красоты находиться, бедняга, неотлучно!
Поближе, поближе к ним подкрасться, выслушать, впитать их разговор в себя. А потом и донести при случае, раздавить разом…
– Матушка-государыня, осмелюсь ли спросить я? Чувственные губки усмехаются почти нежно:
– Ты попробуй, камергер, попробуй.
– Сказывают, вы судьбу напророчить способны? Может, и мне скажете?
Еще больше потемнели глаза с зрачком вертикальным. Что увидела?
– Ты, герой Лесной и Полтавы, суеверен столь, что к колдовству обращаешься?
Виллим Иванович отвел смущенный взгляд.
– Вижу, суеверен. Для того, наверное, перстнями руки изукрасил?
Эвон, как оживился. Сейчас соловьем разливаться начнет…
– А как же! Сие перстень золотой, это есть перстень премудрости; кто такой перстень носит, может говорить во всех вольных художествах сего света. Не менее важен оловянный перстень…
– Да для чего ж оловянный носить? – соболиная бровь взметнулась недоуменно-насмешливо.
– А это, между прочим, перстень сокровища: кто такой перстень носит на руке, то тому достанутся сребро и злато.
– Ты такой Князю светлейшему приобресть присоветуй, – расхохоталась звонко государыня, и Сухоруков втайне тоже усмехнулся – ох, верно.
Камергер к смеху почтительно присоединился.
– Да-с, как же после этого не иметь его всегда при себе? А вот железный мой перстень. Талисман для побеждения всех противностей, хотя бы то весь свет один против другого восстал.
Перламутровый нежный пальчик тронул осторожно медное колечко.
– Вижу, ты и про перстень любви не позабыл?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63