Я заговорил о другом, — он обхватил голову руками, и женщина с удивлением поняла, что он всерьез. Эти раскаянье и горечь были неподдельны. — Я должен был сказать прямо, что Бог один, и только ему я буду служить.
Она помолчала, рассматривая его кулаки, лежащие на коленях, стиснутые настолько сильно, что они, казалось, даже не побелели, а посинели. Дочь Гуннара знала, конечно, что Воспитанник Адальстейна был крещен по настоянию своего опекуна, и при дворе считался добрым христианином — посещал церковь почти каждое воскресенье, совершал все необходимые таинства… Хильдрид знала об этом лишь потому, что была по-женски любопытна, а еще потому, что вера христиан всегда интересовала ее. С тех пор, как однажды на торгу она увидела вырезанное из кости распятие, женщина пыталась понять — почему христиане изображали своего Бога не могучим, вооруженным и устрашающим, не мудрым и великим — а страдающим. Не страх ты испытывал, когда смотрел на распятие, не уважение или преклонение, а жалость. Что же это за чувство к Богу?
— Я не слишком много знаю о твоей вере, — осторожно начала женщина. — Вопрос можно задать?
— Конечно.
— Ты считаешь, что так уж необходимо было говорить о своем боге именно сегодня?
Хакон медленно повернул к ней голову.
— То есть? Я не понимаю… — сказал он. — Разве можно думать избирательно? Избирательно верить? Сегодня так, завтра иначе?
— Речь не о том, чтоб думать, а о том, чтоб говорить. Думают и верят незримо. На тинге нужно беседовать о делах, как ты и делал — о земле, о сане конунга. Споры о богах на тинге неуместны. И ты правильно поступил, что не обратил внимания на неуместный вопрос.
Воспитанник Адальстейна покачал головой.
— Добрый христианин всюду должен нести свет веры. И никогда не отрекаться от Бога, даже если ему грозит смерть. И тогда удостоится он венца праведника после смерти. И попадет в рай.
Хильдрид слушала с недоумением.
— Ты конунг, — ответила она. — Конунг, а не бритоголовый священник. Пусть они читают свои проповеди. Ты должен заботиться о земле и о народе.
— Разве забота о людских душах — не забота о народе?
— Все так. Но ты же веришь, что будешь лучшим конунгом, чем Эйрик. Потому, ради общего блага, тебе надо добиться этого сана. Ты его добился. Теперь его надо удержать. А уж потом, когда твоя власть будет устойчива, ты сможешь рассказать всем о своем боге. И если он так хорош, то люди поверят в него, как готовы сейчас идти за тобой в битву, — женщина улыбнулась. — А если ты не укрепишь власть, то и увлечь за собой навстречу новому богу не сможешь никого. Разве не так?
Он смотрел в ее улыбающиеся глаза и поневоле заулыбался сам.
— Ты очень мудрая женщина, Хильдрид Гуннарсдоттер. Ты умеешь убедить человека в чем угодно.
— В том, что противоречит здравому смыслу, я убедить не могу.
— Как жаль, что ты не христианка.
— Разве так важно, в кого я верю? Главное — характер, поступки… Надежность.
— Если благие душевные черты осиянны истинной верой, они вдвойне ценны… Впрочем, это неважно, — он подобрал горсть камушков и стал с размаху кидать в воду. Полоса прибоя была далековато, и до нее долетали не все камушки. — Ты совершенно права. Я одолею Эйрика, укреплюсь в Нордвегр, и тогда смогу сделать христианской всю страну. Я низвергну идолов, и над моей родиной так же, как над Британией, воссияет крест.
— Никого нельзя принудить к вере, — сказала Хильдрид, вставая. — Только это и стоит помнить… Идем, конунг. Люди будут удивляться, куда ты пропал. Ведь это твой пир.
Впрочем, недолгого отсутствия Хакона никто не заметил. Все были слишком увлечены пивом и лакомым мясом — на вертеле и накаленных камнях готовили уже второго жеребца. Юный правитель повеселел, с большим удовольствием пригубливал рог, который наполнял для него Гутхорм, а когда и сам Сигурд. Но когда один из викингов протянул ему только что испеченную конскую печень — особое блюдо, значимый кусок — слегка поморщился и отказался.
Викинги удивились, но настаивать не собирались. Потом начались танцы и песни. При Хладире, конечно, как и раньше, жило несколько приличных скальдов и, по крайней мере, один очень хороший. Все они считали своим долгом спеть новому конунгу хоть одну драпу, сочиненную тут же, на празднике, а это, как всегда, давало повод к соперничеству и состязанию, в котором в качестве судей с удовольствием принимали участие все присутствующие. Хильдрид, сидевшая неподалеку от Воспитанника Адальстейна, сперва не поняла, почему при первых звуках голоса скальда на его лице отразилось искреннее недоумение, которое он, впрочем, попытался скрыть. А потом догадалась, в чем дело.
Юный правитель Нордвегр, конечно, знал родной язык достаточно, чтоб без труда общаться с соотечественниками. Да и то сказать, язык саксов не так уж далек от скандинавских наречий. Общение с выходцами из Области датского права и с викингами, служащими королю Мерсии, не позволяло Хакону забыть язык своего отца и своей матери.
Но думать он привык на другом наречии. И теперь песня скальдов в его сознании рассыпалась на отдельные слова, мало чем связанные друг с другом. Драпа была сдобрена кеннингами, как наваристая каша — крупой, и юноша не понимал почти ни одного. Да и то, как без привычки с ходу догадаться, что такое «радетель утки браги вражьей» или «мор морской травы склонов»[18]. А скальды старались, скальды выдумывали все более и более неожиданные сравнения — их счастье, что, заливаясь вовсю, не слыша и не видя ничего вокруг, они не замечали и выражения лица юного конунга.
Воспитанник Адальстейна покосился сперва на Сигурда, а потом и на Хильдрид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98