Одному из них удалось подползти к бойнице так, что Ричард его не заметил. Нападавший лег на землю прямо под самым ружьем и схватил двумя руками его дуло. Правда, Ричарду после нескольких рывков удалось снова завладеть своим оружием. Потом Уильям и Ричард, наверное, встали спиной к спине в центре частокола, у «муравейника», и принялись стрелять в тектонов, которые отваживались влезть на стену. Слышались крики Ричарда.
Но Маркуса это уже не касалось. Он перестал быть человеком. Гарвей превратился в зайца. Его уже никто не интересовал, и ничто для него не имело значения. Тектоны! Беги, беги, Маркус Гарвей, спасай твою жизнь!
Он мчался через лес все быстрее и быстрее. Тысячи веток хлестали его по ногам и по лицу. Маркус бежал, пока не почувствовал, что сердце вот-вот выскочит у него из груди. Тогда он остановился и спрятался у подножия огромного дерева. Гарвей свернулся клубочком, обняв руками колени, между стволом и огромным древесным контрфорсом. Издалека с поляны до него доносился шум битвы: выстрелы и крики были еще слышны. Уильям и Ричард подбадривали друг друга. Приказания, которые отдавали тектоны, внушали ужас. На что были похожи их голоса? Никогда прежде Маркус не слышал ничего подобного.
Он не знал, что делать. Гарвей дрожал всем телом, словно сумасшедший, которого поставили под холодный душ. Он уткнул лицо в колени и закрыл глаза. Порой выстрелы и крики становились громче; иногда грохот прекращался, как будто битва кончилась, но потом раздавался с новой силой. Краверы, наверное, использовали динамитные шашки как ручные бомбы, потому что время от времени слышались взрывы. В какой-то момент Маркус открыл глаза. Прямо перед ним стоял человек.
Он был невероятно маленький, его черная кожа отливала краснотой. Вместо одежды на нем был только кусок древесной коры, который прикрывал его член. В руках он держал копье, но его вид не казался угрожающим. Этот человек не был ни плохим, ни хорошим. Перед Маркусом стоял человек иного типа. И этот человек не понимал, что происходит. Он строго смотрел на Гарвея, потом переводил взгляд в сторону поляны, где раздавался шум, а потом снова смотрел на Маркуса, словно требуя от него объяснений.
Гарвей понял, что для него тектоны и англичане казались совершенно одинаковыми. Для этого человека не существовало разницы между Маркусом и Краверами, между Краверами и тектонами. Единственной реальностью для него было непонятное сражение и неприятные звуки. Он снова взглянул на Маркуса с выражением крайнего презрения, словно спрашивая: что все это означает?
Гарвей ничего не ответил и ничего не предпринял. Он продолжал дрожать, скорчившись у подножия дерева. Человечек повернулся и ушел. Он двигался как кошка: не оборачиваясь назад и не производя ни малейшего шума.
Битва продолжалась. Маркусу казалось, что она не кончится никогда, но вдруг выстрелы, крики и взрывы стихли. Сначала наступила почти полная тишина, а потом синкопический ритм джунглей возобновился снова.
И что же предпринял Маркус, когда наконец отдышался? Он вернулся на поляну. Когда я спросил его о причинах столь нелогичного поведения, Гарвей не смог мне ничего объяснить.
Какая несуразица! Я прекрасно мог бы понять Маркуса, если бы он остался на поляне, чтобы участвовать в сражении; и понимал его паническое бегство. Однако для меня оставались неясными причины его добровольного возвращения в этот кромешный ад. Гарвей знал, что братья Краверы не смогут долго удерживать оборону, и видел, как тектоны перелезали через частокол, преодолевая последнее препятствие. И, несмотря ни на что, он вернулся на поляну.
Я продолжал расспрашивать его, потому что хотел понять его реакцию. Но Маркус не смог объяснить этот эпизод, как и многие другие. В таких случаях он, казалось, терял дар речи, потому что ему было не под силу описать грандиозность событий, о которых он мне рассказывал. Я никогда не упрекал его за молчание или за долгие колебания. Наоборот, пытался помочь ему. Очень часто мне приходилось пробираться на ощупь по запутанным лабиринтам сюжета. Но я понимал, насколько тяжело ему было вспоминать о событиях в Конго. К тому же он делал это в отчаянной для себя ситуации: сидя в тюрьме, где его ожидала виселица.
С другой стороны, случай Гарвея прекрасно иллюстрировал положение личности, которую победили жизненные обстоятельства. Любой человек может попасть под лавину, оказаться на войне или испытать разочарование. Однако не каждый способен описать лавину, войну или разочарование. И уж конечно, такому неучу, как Маркус, это было не под силу. К тому же я требовал от него логичного повествования о мире, в котором не существовало видимой логики.
Итак, почему же Маркус Гарвей вернулся на поляну? Проведя подробнейший допрос, я пришел к одному-единственному выводу.
Было ли Маркусу известно, что его ожидало? Я заключил, что, безусловно, он об этом знал. Подобное утверждение столь же верно, как то, что Маркус был неразрывно связан с Амгам и уже не мог покинуть ее, что бы ни произошло. Существовало только одно логичное объяснение поведения Маркуса: такая вещь, как любовь, не подчиняется логике. Любовь невозможно отмерить, применяя такие рациональные инструменты, как линейка и циркуль.
Маркус раздвинул перед собой последнюю завесу ветвей, которая отделяла его от поляны. День умирал. Солнце превратилось в оранжевый шар, который раскачивался над кронами деревьев. Уильям и Ричард, которых Гарвей не рассчитывал увидеть живыми, сидели на земле спиной к спине, понурив головы. Они были связаны, и их караулил один-единственный тектон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138