Прентиса (1714 — 1772) в полный рост, в напудренном парике и расшитом кафтане, с гнусной ухмылкой. Под портретом стоял диван восемнадцатого века. Усадив на него Пэм, — девушка будто сама позировала для портрета, — Хью встал перед ней и спросил:
— Ну? Теперь что еще за игры?
— О-ой, мивый, — залепетала она, запрокинув голову. — Я повидала кучу всякой жу-ути, но такого, наве-ерно…
— Брось сейчас же!
— Ч-чего?
— Свой дурацкий акцент. Бога ради, где ты этому научилась?
Последовало молчание. Лишь золотистый свет мерцал на стенах и потолке.
— Прошу прощения, — извинилась Пэм нормальным тоном. — Так уж меня научили. Сразу трудно избавиться. Папуле с мамулей нравится, они это считают приличным, не разрешают мне говорить по-другому. — И затем придирчиво спросила: — Зачем ты убежал из дома и сдался полиции? Думал, теперь уж пропади все пропадом?
— Да.
— Думал так, потому что увидел насквозь свою гадюку Элен, а кроме нее, тебя никто больше не интересует…
— Что? — вскричал совсем обалдевший Хью.
— Разве нет?
— Нет, нет, нет! — Он упал перед ней на колени и стиснул в объятиях. — Неужели женщины вообще ничего не соображают?
— Разве нет?… Знаю, что не имею права спрашивать, — пробормотала Пэм, опустив голову и ощупывая расшитую обивку дивана, — но ведь все было именно так!
— Нет, нет, нет! Я хотел сказать, что люблю тебя…
— Что?! — в свою очередь воскликнула Пэм.
— Да! Хотел признаться… Ты от меня шарахнулась, словно от прокаженного. И дважды приказала уйти. Я, конечно, подумал, что ты меня видеть не хочешь, поэтому…
— Ой, мивый, неужели мужчины вообще ничего не соображают? — В глазах сверкнули слезы. — Иди сюда, — всхлипнула она, похлопывая по сиденью дивана. — Сядь рядом. Обними меня, то есть, я имею в виду, если хочешь. Объясни, наконец, весь этот жуткий бред.
— Какой бред? — уточнил Хью, быстро сев рядом с ней. — То, что ты меня выгнала?
— Ну… ты ж меня опозорил!
— Я? Тебя?
— Ты же слышал, что я говорила! Неужели не понимаешь?
— Абсолютно ничего не понимаю, — подтвердил Хью и продолжал, сделав широкий ораторский жест: — Возможно, тут кроется некий высший загадочный смысл, недоступный моему прозаическому рассудку. В то же время…
— Слушай! — взмолилась Пэм, уткнувшись лицом ему в плечо. — Послушай, пожалуйста! — И чуть-чуть помолчала. — С момента нашей первой встречи я позорно к тебе приставала. Нарочно, специально… Просто мне так хотелось.
— Все-таки не понимаю…
— Мне было глубоко плевать. Я была в маске.
— В маске?
— Да! Коверкала язык, расхаживала в жуткой одежде, которую папуля с мамулей считают шикарной, размалевывала лицо, словно клоун. Аффектированная, глупая манера поведения, но папуля всегда настаивал на этом. Ясно? Очень хорошо. Будто пляшешь па костюмированном балу, где тебя никто никогда не узнает. Вытворяй что хочешь, разыгрывай из себя идиотку — наплевать, ты же в маске. Понял?
— М-м-м… пожалуй.
— А сегодня, во время кошмарного разговора с Элен…
— Говори!
— …я была настоящей, — передернула плечами Пэм, — без маски. Ненавидела себя. Многолетняя ненависть и презрение выплеснулись наружу. Потом выяснилось, что ты нас слышал. Этого я уже не стерпела. Вот и все.
Последовала пауза.
Он вспомнил, с какой искренностью во время того самого разговора Пэм изливала душу, с какой воинственной преданностью отстаивала Хью перед непреклонной Элен, и не выдержал. У него перехватило горло, в глазах потемнело.
Он приложил к щекам девушки обе ладони, приподнял ее голову и тихо, нежно сказал:
— Милая…
— Что?
— Видно, ты до сих пор не понимаешь, что во время того безобразного разговора была самой очаровательной женщиной, когда-либо созданной Богом…
— Не обижай меня, — отпрянула Пэм, — Хью, не надо, пожалуйста! Зачем ты это делаешь?
— Господи, неужели ты думаешь, будто я хочу тебя обидеть? Я слишком сильно тебя люблю. Именно в тот момент я это окончательно понял.
— Правда?…
— Выйдешь за меня замуж?
— Я…
— Да, — пробормотал Хью, совсем упав духом, — знаю, это трудно…
— Трудно? Почему?
— Для тебя, я имею в виду. Старик лишит тебя своих денег, придется жить на мой заработок… Согласна, моя дорогая? Сумеешь?
— Позволь тебя уведомить, — воскликнула Пэм, впервые по-настоящему разозлившись, — что я веду хозяйство не хуже любой другой женщины в Лондоне! Мама меня научила, когда у папы в кармане не нашлось бы и двух пенсов! Я хотела тебе рассказать, только папа не разрешил. Сказал, что это неприлично.
— Есть еще одна проблема. Мне придется бороться с твоим отцом. Возможно, я должен буду разбить им еще десяток стекол. Хочу, чтобы ты была такой, как ты есть, не изображала глупую куклу, пытаясь угодить старому распроклятому дураку. Стерпишь?
— Пожалуйста, мивый, выбери самую широкую и высокую стеклянную витрину в «Селфридже». Я тебе пособлю.
— Но если ты откажешься стать моей женой…
— Откажусь? Ты же знаешь, что не откажусь! Не мели чепухи…
— Никак не пойму, — пробормотал Хью в самом мрачном унынии, — почему мне вдруг выпала такая удача… Никогда ничего подобного не бывало. Я этого не заслуживаю. — И вдруг, придя в ужас, добавил: — Ты не шутишь? Ты действительно любишь меня?
— Люблю?… — всхлипнула Пэм и раскрыла объятия. — Иди сюда. Я тебе докажу.
Последовала, как говорится, пауза.
Невозможно сказать, долго ли она длилась — в золотистом свете, мерцавшем на потолке, на стенах, на пудреном парике эсквайра Дж. Прентиса, — Хью с Пэм имели об этом весьма смутное представление. Через неопределенный период времени шокированный женский голос возмущенно воскликнул:
— О!…
Негодующее восклицание издала, естественно, не Пэм, а мисс Прюнелла Уоттс, стоявшая в открытых дверях в освещенном коридоре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68