Мама спит. Сколько я себя помню, после каждых родов мама засыпала. Она проспала шесть суток после рождения Жереми. Это был рекорд. В отличие от Господа Бога, на седьмой день она проснулась и спросила:
– Ну что, сынок, на кого похож этот мальчик?
А посему, как говорят в романах, никто из Малоссенов не знал материнской груди. Джулия видит в этом причину моего восторженного отношения к ее собственному бюсту. «Джулия, допусти человека к груди!» Она смеется, и тут же два белых холма возникают из распахнутого платья: «Ко мне, мой милый, это все твое». («Мой милый» – да, это я. Джулия, куда ты скрылась?)
Итак, значит, Верден бросает голодные дивизии в атаку, а мама спит. Мы с полным правом могли бы ее упрекнуть. И менее веские причины порой приводят к бунту на корабле. Однако единственное, о чем мы заботимся, успокаивая Верден, – не разбудить маму. А когда мы уже на грани, зрелище безмятежно спящей мамы возвращает нам силы. Она не просто спит. Она возрождается. Привалясь к ближайшему дверному косяку, любой измотанный боец может стать свидетелем сошествия на мир спокойной красоты.
– Она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы, – со слезами прошептал Жереми.
Риссон нахмурил седые брови в похвальном стремлении представить себе подобную картину. Клара сделала снимок. Да, Жереми, она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы. Знаю я эту красоту. Она неотразима. Это что-то из разряда Спящей Красавицы, Венеры, выходящей из ванны, это святая простота, это пробуждение к любви. А знаете вы, детки, продолжение сказки? Прекрасный принц уже не за горами. Проснувшись, мама снова явит миру наивное ожидание страсти. И если, к несчастью, рядом окажется роскошный цыган (а может, неприметный бухгалтер)…
Жереми, видимо, думающий в том же направлении, вдруг шепчет:
– Черт побери, Бен, неужели опять уведут?
И, озабоченно взглянув на очень временно заснувшую малышку:
– Верден – это ведь самая последняя битва?
Поди знай… В любви, как в войне, ни за что поручиться нельзя…
***
Короче, трое суток вселенского ада. Несмотря на попытки установить дежурство, дети, девочки и дедушки совершенно вымотаны. Особенно Клара, взвалившая на себя большую часть забот. Всеобщее уныние. Послеродовый психоз. Говорят, не такая уж редкая вещь. Карп даже пригрозил опять начать колоться:
– Ей-богу, Бенжамен, если так пойдет дальше, я снова сяду на иглу!
Риссон, которого, однако, трудно заподозрить в нелюбви к детям, смотрит на Верден и непрерывно трясет головой:
– Может быть, вариант 1916 года предпочтительней…
Дед Рагу все чаще со зверским видом посматривает на свои разделочные ножи. Старомодный человек, он всю жизнь считал, что у сардельки нет права голоса.
Меньше всех пострадали Тереза, пес Джулиус и Малыш. Со дня смерти Вердена (другого Вердена, тихого) Тереза занялась составлением гороскопа третьего поколения. Вроде тех, что публикуют в журналах, он должен сообщать старикам новости из их ближайшего будущего. Тереза корпит над своим гороскопом день и ночь, и даже если рухнет дом, это ее не касается. Пес Джулиус с утра до вечера сидит и с глубоким удивлением смотрит на детскую кроватку. Но это только внешняя сторона вещей. Склоненная вправо голова и вываленный влево язык – последствия припадка. По мнению Лорана, Лауниного возлюбленного доктора, это выражение сильного недоумения останется у него на всю жизнь. На самом деле, как всякая порядочная псина, Джулиус просто счастлив, что в доме одним щенком больше. Малыш, как и Джулиус, проявляет ответственность. Он попытался убаюкать Верден, успокоить ее во что бы то ни стало. Он рассказывает новой Верден истории, оставшиеся в наследство от прошлого Вердена. Как только младшая сестричка открывает глаза, он тут же начинает отмеривать ей с прежнего места бесконечный рулон материи, поглощенной Первой мировой войной. И чем громче она орет, тем упорней Малыш рассказывает, героически сопротивляясь грому баталии, перекрывающей его голос.
Но ничто на свете не может усмирить Верден. Пока не случается то, что в обиходе называется чудом.
***
Это произошло только что. Верден как раз проснулась. Было семь часов (19.00). Время ее энного кормления. Поскольку наша расторопность ее не удовлетворила, она со всей откровенностью дала нам это понять. Жереми – тогда была его вахта – плюхнул кастрюльку на огонь и взял сирену на руки. Малыш немедленно завел свою пластинку:
– 250 000 шарфов по 1 франку 65 сантимов, 100 000 плащ-палаток, более 2 400 000 метров сукна шириной 140 сантиметров на мундиры…
И тут раздался стук в дверь. Мы сначала думали, что это соседи, и продолжали вести свою мирную семейную жизнь, но стук не прекращался. Жереми чертыхнулся и пошел открывать, держа на руках по-прежнему бушующую Верден. Им предстала крошечная вьетнамка в деревянных сандалиях и со скептической улыбкой на лице. Вьетнамка спросила:
– Малодзен?
Ничего не слыша из-за Верден, Жереми сказал:
– Чего?
Вьетнамка повторила громче:
– Малодзен?
Жереми завопил:
– Чего Малоссен?
Вьетнамка спросила:
– Зидесь квалтила Малодзен?
– Да, да, здесь живет семейство Малоссен, – сказал Жереми, тряся Верден как грушу.
– Моя мозна гавалить Бинзамен Малодзен?
– Чего?
Верден орала все громче. С воистину олимпийским спокойствием вьетнамка попыталась еще раз задать свой вопрос:
– Моя мозна гавалить…
А на кухне молоко побежало из кастрюльки.
– Блин! – сказал Жереми. – Подержите-ка ее секунду.
Он сунул вьетнамке живую, как жизнь, Верден. Вот тут-то и случилось чудо. Внезапно Верден умолкла. Дом в ужасе проснулся. Жереми уронил кастрюлю на пол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69