Но даже если из пасти у него воняет так, словно он странствует по преисподней, пес Джулиус жив. Это припадок. Он продлится какое-то время. Может быть, несколько дней. Пока вызвавшее его видение не отцепится от сетчатки его глаз. Это мы уже проходили.
– Что ж ты на этот раз увидел, Достоевский?
А вот то, что увидел я сам, вскрыв толстый конверт, сильно меня озадачивает, и ужин, хотя и давний, ненавязчиво просится на выход. На конверте надпись: «Инспектор Ванини», и на лежащих передо мной фотографиях паренек в зеленом плаще с русым ежиком на голове ударами кастета проламывает смуглые головы. Одна из голов дала трещину, и из глазницы вылетел глаз. Ни следа ликования на лице у блондинчика. Одно школярское прилежание. Мне ясно, почему Хадуш не хочет, чтоб снимки нашли у него. После смерти полицейского арабам лучше пригнуться.
Внезапно я чувствую, что устал от этого мира, а спать не хочется. К черту меры предосторожности. Я снимаю трубку телефона и звоню Джулии. Мне нужен ее голос. Дайте, пожалуйста, голос Джулии… Нет ответа. Ночь возвращает мне длинные гудки.
7
– Она мертва?
Упираясь коленями в уголь, медик склонился над телом женщины. Он поднял глаза на юного инспектора в толстом шерстяном свитере, который светил ему фонариком.
– Почти.
По телу проплыл синий отсвет фонаря речного катера, за ним желтый, потом опять угольная ночь, потом фотовспышка. Одна нога у женщины была сломана и вывернута так, что хотелось кричать. На лодыжках у нее висели тяжелые свинцовые оковы.
– Не скоро бы она всплыла.
– Взгляните.
Врач осторожно поднял руку женщины. Он показывал на кровоподтек в сгибе локтя.
– Ей сделали укол, – сказал Пастор.
Они обменивались короткими стылыми репликами. Между обрывками фраз слышалось глубокое прерывистое дыхание дизельного мотора. От баржи пахло мазутом и толем.
– Вы все посмотрели?
Пастор в последний раз обвел тело женщины лучом фонарика. Следы уколов, синяки и разнообразные ожоги. На секунду он задержался на лице, фиолетовом от холода и кровоподтеков. Просторный лоб, широкие скулы, решительный и полный рот. И золотая грива. Тело под стать лицу: полное силы. Смягченное какой-то гибкой полнотой. Пастор обернулся к фотографу:
– Можно как-нибудь смягчить то, что у нее с лицом?
– Попрошу приятеля из фотолаборатории, он сделает вам особую распечатку. Самое страшное отретушируем.
– Хороша, – сказал медик и накинул одеяло. Фонарик Пастора прочертил в темноте полукруг.
– Носилки!
Слышно было, что люди шагают по углю, как по груде ракушек.
– Множественные переломы, ожоги различного характера, неизвестное количество дряни в крови, не говоря о вероятности легочных осложнений. Ей крышка, – подытожил врач.
– Крепкий организм, – сказал Пастор.
– Спорим?
Голос юного инспектора звучал весело.
– Вы всегда радуетесь, глядя в час ночи на такой кошмар?
– У меня ночное дежурство, – ответил Пастор, – это вас подняли с постели.
Пастор, врач и фотограф топали по куче угля вслед за носилками. Мигалка катера, мигалка «скорой помощи», мигалка машины сопровождения, карманный фонарик Пастора, кормовой фонарь баржи – ночь мигала. Из-за клацающих зубов казалось, что голос моряка тоже подмигивает.
– Вот вечно со мной так: мне в уголь упала голая баба, а я и не заметил.
Как все матросы с речных барж, он был похож на цыгана, изнуренного скукой и анисовой водкой.
– Если будете ловить с неба девиц, поймаете сваю моста.
Общий смех.
– Она умерла? – спросил моряк.
– Наполовину, – ответил один из санитаров.
– Где девочка со скрипкой? – спросил Пастор.
– В машине сопровождения, – ответил постовой. – Девчонка просто не в себе, она решила, что это ее мать упала в уголь.
Пастор шагнул к машине сопровождения, потом передумал.
– Да, чуть не забыл…
Он обернулся к моряку:
– Завтра вы сгрузите уголь и наверняка пойдете в свою обычную забегаловку пропустить стаканчик?
– Скорее, два…
– Обо всем этом – ни гу-гу, – сказал Пастор. Улыбка застыла на лице матроса. И не двигалась.
– Что?
– Ни малейшего упоминания. Вы никому об этом не скажете. Даже себе. Ничего не было.
Моряк не мог опомниться. Двумя секундами раньше он разговаривал с забавным парнишкой, а теперь перед ним стоял полицейский.
– И ни капли спиртного в течение десяти дней, – добавил Пастор тоном человека, выписывающего рецепт.
– Чего?
– Пьяный выболтает что угодно, особенно правду.
Глаза Пастора ввалились. Они были очень далеки от его улыбки.
– Сухой закон. Ясно?
Он как-то внезапно состарился.
– Конечно, вы начальство, – буркнул матрос, в одночасье лишенный своего горючего и темы рассказа на всю жизнь.
– Вы очень любезны, – медленно сказал Пастор. – И добавил: – Впрочем, девицы с неба не падают.
– Такое бывает редко, – согласился матрос.
– Такого не бывает никогда, – сказал Пастор.
***
Первым Пастор увидел в машине сопровождения полицейского, одетого в форму. Он, съежившись, сидел на самом краешке сиденья, как можно дальше от девушки со скрипкой, и на его стиснутых коленях лежал раскрытый пустой блокнот. У девушки были очень черные волосы, очень бледное лицо и очень невзрослый вид. Она была одета во все черное, и черные митенки обрезали ей руку по первую фалангу пальцев. «Я ношу вселенский траур, и не надейтесь вызвать у меня улыбку» – вот что должен был означать этот костюм сицилианской вдовы. Полицейский посмотрел на Пастора так, как смотрит собака, надеясь, что ее отвяжут. Пастор протянул девушке ладонь.
– Все кончено, мадемуазель. Сейчас я отвезу вас домой.
***
Сидя рядом с Пастором, бережно ведущим служебную машину, девушка заговорила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69