или что капелька ее теплой слюны, напоминающая расплавленный кристаллик кислоты со сладковатым запахом, вступит в реакцию с его слюной, чтобы синтезировать микроскопическую дозу смертельного яда и навсегда разрешить мучительную проблему его земного существования. Но потом происходит другая трансформация, почти такая же неожиданная и резкая: когда Алисия наконец прижимается губами к губам Бобби, он видит перед собой молодую женщину, уязвимую и нежную, желающую отдаться и полную страсти, по-детски беззащитную и открытую.
Поцелуй длится не очень долго, но достаточно долго, чтобы превратиться в целую историю: постепенный переход от поверхностного контакта к глубокому погружению, исследование горячих языков и возбужденного дыхания друг друга; но как только они достигают момента полной близости и чувствуют нестерпимый жар в крови, Алисия прерывает поцелуй, приближает губы к уху Бобби и шепчет лихорадочно, прерывисто:
– Спасибо тебе… спасибо тебе огромное!
Потом встает, берет сумочку и дипломат, улыбается с сожалением и говорит:
– Мне нужно уйти.
– Подожди! – Он хватает ее за руку, но она вырывается.
– Извини, – говорит Алисия. – Но мне нужно уйти… сейчас же. Извини, пожалуйста.
И она стремительной походкой направляется к выходу, оставляя Бобби в тяжелом недоумении, с половинчатой эрекцией, с моментально внесенным в реестр памяти воспоминанием о поцелуе, нежность, мимолетность и сексуальная напряженность которого подлежат тщательному исследованию и оценке по шкале страсти, о значении которого можно только догадываться… К тому времени, когда он приходит к такому заключению и внезапно осознает, что Алисия действительно и бесповоротно ушла, и решает броситься за ней следом, она уже скрывается за дверью. А когда Бобби достигает выхода и толчком плеча распахивает дверь, она уже находится в двадцати пяти – тридцати футах от него, торопливо шагает по густо затененному тротуару, между длинным рядом припаркованных автомобилей и витринами магазинов; он хочет выкрикнуть ее имя, но тут она вступает в полосу света, льющегося из окон кафе, и вдруг он замечает, что туфли у нее голубые. Светло-голубые, с шелковистым блеском, и на вид такой же формы, как половина туфельки, оставленная на стойке бара. Если, конечно, она там осталась. Теперь он уже не помнит. Неужели Алисия забрала ее с собой? Вопрос дикий, пугающий, порожденный леденящим душу подозрением, которое Бобби не в силах отвергнуть полностью; и несколько мгновений он разрывается между желанием броситься следом за Алисией и желанием вернуться в бар и посмотреть, на месте ли туфелька. В конечном счете, это самое важное. Проверить, забрала ли она туфельку, и – если забрала – понять значение, разгадать смысл такого поступка. Решила ли она, что это подарок, или просто настолько сильно хотела заполучить в свое владение эту вещь (возможно, с целью удовлетворить некую свою невротическую причуду), что решила вроде как украсть ее, сбила Бобби с толку своим поцелуем и быстро слиняла, прежде чем он обнаружил пропажу. Или же (и он все больше склоняется к такой мысли) туфелька изначально принадлежала Алисии. Чувствуя себя полным идиотом, но отказываясь это признать, Бобби смотрит, как она ступает с тротуара на проезжую часть и переходит улицу на следующем перекрестке, теряясь в толпе других пешеходов. Вереница автомобилей заслоняет вид. Все еще размышляя, не последовать ли за ней, он с полминуты стоит на месте и гадает, правильно ли он все понял. Холодный ветер завивается подобием прозрачного шарфа вокруг шеи, сквозь дырку в подошве правого ботинка начинает просачиваться влага. Бобби щурится, вглядываясь в далекую перспективу темной улицы за перекрестком, а потом подавляет последний слабый импульс и рывком открывает дверь «Блю леди». Гул голосов и звуки музыки накатывают на него волной и уносятся в ночь, словно покидающий сцену призрак шумного сборища, и он входит в бар, хотя в глубине души уже знает, что туфелька со стойки исчезла.
Иммунитет Бобби против ямы сошел на нет. Утром он чувствует себя, как лососина недельной давности. Лихорадка обращает кости в хрупкое стекло и поражает гнилью мышцы. Глубокий грудной кашель и жуткий озноб; кислый желтый запах пота. Он отхаркивается густой слизью, похожей на свернувшееся молоко. Следующие сорок восемь часов он может думать только о двух вещах. Лекарства и Алисия. Мысль о ней ни на минуту не оставляет Бобби, вплетается в ткань бреда, обвивает каждую мысль, будто спираль РНК, но он еще не в состоянии ясно осознать, что думает и чувствует. Через пару дней жар спадает. Бобби берет одеяло, подушку, стакан апельсинового сока, выползает в гостиную и устраивается на диване. «Что, получше стало?» – спрашивает сосед, и Бобби говорит: «Да, немного». Через несколько секунд сосед отдает ему пульт дистанционного управления и скрывается в своей комнате, где проводит весь день за компьютерными играми. Главным образом «Квейк». Из-за двери доносится рев демонов и треск пулеметов.
Бобби переключает каналы и выбирает Си-эн-эн, где поочередно показывают вид Эпицентра с высоты птичьего полета и кадры студии, в которой привлекательная брюнетка разговаривает с разными мужчинами и женщинами об одиннадцатом сентября, о войне и необходимости восстановиться после потрясения. Через полчаса Бобби приходит к выводу, что, если люди слышат только это – пустую, бездарную болтовню о жизни, смерти и исцелении, – значит, они ничего не знают и не понимают. Яма похожа на огромную свалку, где желтые бульдозеры разгребают строительный мусор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12