во всяком случае, Бьяншон решил заставить его приодеться, чтобы он не стал общим посмешищем.
«Да есть ли еще у дядюшки новый фрак? — задал он себе вопрос, когда его кабриолет въехал в полосу слабого света, падавшую из окон приемной. — Пожалуй, лучше всего поговорить об этом с Лавьеном».
На шум кабриолета из-под ворот с удивлением выглянуло человек десять бедняков; узнав доктора, они ему поклонились: Бьяншон, лечивший бесплатно всех больных, о которых просил следователь, был не менее его популярен среди собравшейся тут голи. Бьяншон застал дядю еще в приемной, где на скамьях сидели просители в таких живописных рубищах, что на улице перед ними остановился бы самый равнодушный к искусству прохожий. Живи в наши дни истинный художник, новый Рембрандт, он создал бы великолепную картину, вдохновившись этой простодушно выставленной напоказ безропотной нищетой. Вот суровый старец с белой бородой, с изрытым морщинами челом апостола, — превосходная натура для образа святого Петра. Раскрытый ворот рубашки обнажал крепкую шею — признак железного здоровья, давшего ему силу выдержать целую эпопею бедствий. Поодаль молодая женщина кормила грудью раскричавшегося малыша; другой сынишка, лет пяти, прижался к ее коленям. Эта мать в лохмотьях, прикрывающих ее сверкающее белизной тело, младенец с прозрачным личиком, его брат — судя по повадкам, в недалеком будущем уличный мальчишка, — вся эта семья умиляла душу, выделялась какой-то особенной трогательностью среди длинного ряда сизых от холода лиц. А дальше старуха, бледная и застывшая, — грозная маска озлобленной нищеты, мстящей в день мятежа за все пережитые страдания. Тут же молодой мастеровой, изнуренный, опустившийся, чей взор, горящий умом, говорил, однако, о дарованиях, загубленных нуждой, которую он тщетно пытался преодолеть; в молчаливой муке ждал он близкой уже смерти, ибо ему не хватило ловкости, чтобы выскользнуть за решетку той чудовищной клетки, где бились эти несчастные, пожирая друг друга. Больше всего здесь было женщин: должно быть, мужья, уходя на работу, поручили им быть ходатаями за всю семью, полагаясь на ум, свойственный женщине из народа, которая почти всегда самовластно распоряжается в своей лачуге. Платки на всех просительницах были изодранные, юбки — с обтрепанными подолами, косынки на плечах — рваные, кофты — заношенные и дырявые, но глаза сверкали, как горящие уголья. Страшное сборище это сперва казалось отвратительным, а затем возбуждало ужас: стоило только заметить, что покорность судьбе у этих людей, прошедших через все жизненные испытания, — чистая случайность, лицемерие, питаемое благотворительностью. Две свечи, горевшие в комнате, мерцали, как в тумане, в смрадном воздухе плохо проветренного помещения.
Следователь был не менее живописной фигурой, чем его подчиненные. На голове у него торчал порыжелый колпак. Галстука на нем не было, из обтрепанного воротника старого халата выступала морщинистая и красная от холода шея. На усталом лице его застыло тупое выражение, свойственное озабоченным людям. Рот, как у всякого углубленного в работу человека, был сжат, словно туго стянутый кошелек; на лбу набухли вены, как бы под грузом всех сделанных ему тяжких признаний. Он вслушивался, обдумывал и делал выводы; внимательный, как корыстолюбивый заимодавец, он отрывался от книг и справок, проникая взором в самую душу людей, которых оглядывал с поспешностью обеспокоенного скупца. Позади хозяина стоял Лавьен, готовый выполнить его приказания; он воплощал собою надзор, принимал и ободрял застыдившихся новичков. Когда появился доктор, сидящие на скамьях оживились. Лавьен оглянулся и был крайне изумлен, увидев Бьяншона.
— А, это ты, дружок, — сказал Попино потягиваясь. — Что привело тебя в такой ранний час?
— Я боялся, как бы сегодня до встречи со мной вы не посетили одно лицо, по делу, о котором я хочу с вами поговорить.
— Ну вот, голубушка, — продолжал следователь, обращаясь к толстой невысокой бабенке, стоявшей перед ним, — если вы не расскажете мне, что у вас на душе, я сам не догадаюсь.
— Говорите скорее, — поторопил ее Лавьен, — не задерживайте других.
— Сударь, — вымолвила наконец женщина, покраснев от стыда и так тихо, что ее могли слышать только Попино и Лавьен, — я торгую вразнос овощами, у меня ребенок, я задолжала кормилице. Вот я и отложила свои гроши…
— И что же? Их взял ваш муж? — подсказывал Попино, догадываясь, чем закончит она свое признание.
— Да, сударь!
— — Как вас зовут?
— Лапомпон.
— А вашего мужа?
— Тупине.
— Улица Пти-Банкье? — продолжал Попино, перелистывая книгу. — Он в тюрьме, — сказал он, читая заметку на полях против графы, в которую было внесено это семейство.
— — За долги, ваша милость.
Попино покачал головой — Мне, сударь, не на что купить овощей на продажу, а вчера пришел хозяин дома и грозился вышвырнуть меня на улицу, если я не уплачу за квартиру.
Лавьен наклонился к Попино и сказал ему что-то на ухо.
— Ладно. Сколько вам надо на покупку овощей?
— Ах, ваша милость, чтоб расторговаться, мне надо бы… мне надо бы десять франков.
Следователь кивнул Лавьену, тот достал из большого кошеля десять франков и передал их женщине. Попино же занес ссуду в книгу. Увидев, как зеленщица задрожала от радости, Бьяншон понял, с каким волнением шла она сюда.
— Ваша очередь, — обратился Лавьен к старику с белой бородой.
Бьяншон отвел слугу в сторону и спросил, скоро ли кончится прием.
— Прошло уже двести человек, остается доделать восемьдесят, — ответил Лавьен. — Вы успеете, господин доктор, съездить к нескольким больным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27