Монриво, не теряя ни минуты, устремился во двор особняка де Ланже, поднялся к герцогине и без доклада вошёл к ней, прямо в её спальню.
— Что вы делаете! — вскричала герцогиня, поспешно запахивая пеньюар. — Арман, вы ужасный человек. Оставьте меня, прошу вас. Ну, уходите же, уходите. Подождите меня в гостиной. Ступайте.
— Ангел мой, — возразил он, — разве у супруга нет никаких прав?
— Ах, Боже мой, но супруг, или муж — как его ни называть, — не смеет врываться к жене таким образом. Это дурной тон, это отвратительно, сударь.
Он подошёл, обнял её и крепко сжал в объятиях.
— Прости меня, дорогая Антуанетта, но меня терзают тяжкие подозрения.
— Подозрения? Фи, какой стыд!
— Однако подозрения почти оправдались. Если бы ты любила меня, неужели ты сердилась бы на меня сейчас, неужели не обрадовалась бы моему приходу, не затрепетала бы от счастья? Даже у меня, хоть я и мужчина, замирает сердце при одном звуке твоего голоса. Часто на балу мне так и хочется кинуться тебе на шею.
— Ну, знаете, если я навлекла ваши подозрения тем, что не бросаюсь вам на шею при всех, то боюсь, вы будете подозревать меня всю жизнь. В сравнении с вами Отелло просто младенец.
— Ах! вы не любите меня! — воскликнул он в отчаянии.
— По крайней мере, в данную минуту вы мало привлекательны, согласитесь сами.
— Как, я ещё должен стараться вам понравиться?
— Ещё бы, конечно. А теперь, — проговорила она повелительным голоском, — ступайте, оставьте меня. Я не похожа на вас, я всегда хочу вам нравиться.
Ни одна женщина не умела лучше г-жи де Ланже говорить дерзости с изысканной любезностью. Не становились ли они от этого вдвое обиднее? Не могло ли это привести в ярость самого сдержанного человека? Её глаза, звук её голоса, поза свидетельствовали о полном самообладании, совершенно несвойственном женщине любящей, которая вся трепещет в присутствии любимого человека. Благодаря урокам маркиза де Ронкероля, а также благодаря внутреннему чутью, присущему сильным натурам, свойственному в минуту страсти и наименее проницательным людям, Арман угадал, какая страшная правда крылась в непринуждённом спокойствии герцогини, и в сердце его поднялась буря, словно в озере, готовом выйти из берегов.
— Если вчера ты говорила правду, отдайся мне, Антуанетта, — вскричал он, устремляясь к ней, — я хочу…
— Прежде всего не компрометируйте меня, — перебила она холодно, отталкивая его с силой. — Вас может услышать горничная. Извольте держать себя учтиво. Вечером в будуаре ваша фамильярность уместна, но здесь она недопустима. Затем, что значит ваше «я хочу»? Скажите пожалуйста, — я хочу! Никто ещё так со мной не говорил. Это смешно, это просто глупо.
— Значит, вы не уступите мне в этом вопросе? — спросил он.
— Как, вы называете вопросом свободу располагать собой? Не спорю, это вопрос весьма существенный, и позвольте решить его мне самой.
— А если я потребую, чтобы вы исполнили свои обещания?
— Что же, вы только докажете, что было величайшей ошибкой давать вам самые пустячные обещания; я не так глупа, чтобы их исполнять. Оставьте меня в покое, прошу вас.
Монриво побледнел и бросился к ней; герцогиня позвонила и, когда вошла горничная, сказала ему с любезной и насмешливой улыбкой:
— Будьте добры, вернитесь, когда я буду одета.
И тут Арман де Монриво понял всю жестокость этой женщины, холодной и неумолимой, как стальное острие, всю беспощадность её презрения. В один миг она порвала все узы, столь прочные в глазах её любовника. По лицу Армана Антуанетта угадала тайные намерения, с какими он пришёл, и сочла момент подходящим, чтобы доказать этому наполеоновскому солдату, что герцогини принимают любовь, но не отдаются и что завоевать их труднее, чем покорить всю Европу.
— Мне некогда ждать, сударыня, — сказал Арман. — Вы сами сказали, что я балованный ребёнок. Когда я серьёзно пожелаю того, о чем мы говорили, я добьюсь своего.
— Добьётесь своего? — переспросила она высокомерно, но все же несколько смущённо.
— Добьюсь.
— Ах, доставьте мне удовольствие, пожелайте. Вот забавно! Любопытно посмотреть, как вы приметесь за дело.
— Я в восторге, что мне удалось хоть чем-то заинтересовать вас, — ответил Монриво со странным смехом, испугавшим герцогиню. — Разрешите мне заехать вечером и проводить вас на бал.
— Очень благодарна и польщена. Но господин де Марсе опередил вас, я уже ему обещала.
Монриво сухо поклонился и вышел.
«Итак, Ронкероль прав, — подумал он. — Ну что же, сыграем партию в шахматы».
С этой минуты он затаил свои чувства под маской невозмутимого спокойствия. Ни один человек не в силах вынести подобный резкий переход от высшего счастья к жестоким страданиям. Неужели он изведал блаженство лишь для того, чтобы ещё сильнее ощутить всю прежнюю пустоту своей жизни! В душе его клокотала буря; но он умел страдать и стойко выдерживал натиск мучительных мыслей, как гранитный утёс — валы разъярённого океана.
«Я ничего не нашёлся ей сказать; при ней я теряюсь. Она сама не понимает, какое она низкое и презренное существо. Никому ещё не удалось показать этому созданию его подлинное лицо. Вероятно, она мучила многих мужчин, я отомщу ей за всех».
Впервые, может быть, любовь и чувство мести слились в человеческом сердце так неразрывно, — и Монриво сам не мог бы решить, что больше его терзает, любовь или жажда мщения. В тот же вечер он поехал на бал, где должна была присутствовать герцогиня де Ланже, и почти отчаялся одержать победу над этой женщиной, в которой ему чудилось что-то демоническое. При всех она обращалась с ним любезно, дарила ему ласковые улыбки, вероятно, не желая вызывать подозрений, будто она скомпрометировала себя с г-ном де Монриво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52