Сердце билось рывками. Часто-часто, будто боялось опоздать. И замирало, останавливалось. Он хватал воздух rvбами. Вкус табака во рту прошел. Он боялся расплакаться, щипало глаза.
Шарик тихо и осторожно тянул его за палец.
- Александр Стенанович! Грин!
Он остановился. Давно никто не называл его по имени и отчеству. Давно он не был Грином, писателем Грином. "Красноармеец Гриневский". "Больной Гриневский". Так не могло продолжаться, что-то должно было произойти.
- Артамон Петрович?
Они обнялись - неуклюже обхватили друг друга за массивные в одежде плечи.
- Вы совсем изменились, - сказал Грин. - Я не узнаю.
Когда-то, если подумать, и не так уж давно, это был полный, удивительно подвижный человек. Крупная, сильная голова. И редкие волосы, уложенные в наивно безукоризненный пробор. Теперь волосы растрепались, но голова стала как будто еще крупнее, лицо резче. Руки - торопливые, бесконечно подвижные руки - теребили шарф. Шарф когда-то был белым...
- Вы тоже изменились.
- Себя-то я знаю. Третьего дня ночевал в квартире с зеркалом. - Грин усмехнулся: - "С его тощей фигуры уныло свисала шинель. Морщины заросли клочковатым кустарником, как расщелины в горах. А глаза тусклые, без выражения". Похоже?
- Наверно, похоже. Только не для меня. Я не барышня, фотокарточек с автографами не собираю. Сужу по книгам.
- И жестко иной раз судите.
- Судил. По должности критика. И полагал, по праву. Сейчас проще. Смотрю на книги и думаю: что-то оставлю, если придется нести на толкучку... Ну, да бог с ним. Скажите лучше: откуда вы? где вы?
- Откуда? Ах, да... С толкучки. Вот видите, шапку купил. А где я? Не знаю, право. - Грин устало махнул рукой. - Был в армии. Болел тифом. Сейчас - где удастся.
Он замолчал. Кружились стволы винтовок. Дороги, изъеденные грязью. Белые фигуры с носилками. Длинный и скучный, как старый роман, барак для сыпнотифозных. Он вздохнул: "Старый роман?" Разговор брел, спотыкался, как на ухабах. Революция, судьбы России, судьбы литературы... Почему они говорят с картошке, о тифе, о грязи на улицах? Разве всю жизнь не мечтал о необычайном один, разве умер в другом умный, все понимающий бес...
Но слов таких не было.
- Вы курите еще, Александр Степанович?
- Нет.
- Бросили?
- Это меня бросили. Курить-то нечего.
- А я, представьте, сам бросил.
- Жаль.
- Напротив.
Мягкий сверток лег в ладонь Грина, горячая рука сомкнула его пальцы.
- Потом... потом посмотрите. Пойду. Простите, замерз, нездоров. Пишите? Напрасно. Обязательно надо писать. Ну, бог даст, еще свидимся...
"Писать?"-Грин тяжело закашлялся. Машинально развернул сверток: махорка. Подарку не было цены.
Прохожие, занятые собственными делами, не очень-то интересовались худым сутулым человеком, по щекам которого бежали слезы.
Шарик мягко, но настойчиво тянул его за палец.
Мир повеселел, пропущенный сквозь сизый фильтр табачного дыма. Как со старинной монеты, с него сползала окалина, обнажая звонкую рыжую медь. Город жил. В нем были звуки и краски. Город двигался, работал, плакал и пел. В этом было главное.
У дорожной канавы, каких много в городе, сидела на корточках девочка. Лет одиннадцати, не больше. Грин заметил ее в тот момент, когда, разжав пальцы, она бережно опустила в воду деревянную лодочку с белым лоскутом паруса на мачте.
Покачавшись на игрушечных волнах, лодка медленно двинулась вдоль канавы. Не отрывая глаз, забыв обо всем, вслед за ней шла девочка.
Грин остановился. Неожиданно, не зная зачем, он посмотрел на девочку тем долгим, упорным, ищущим взглядом, который прежде заставлял людей оборачиваться.
Девочка обернулась. Секунду она смотрела недоумевая: вокруг ничего не было. Потом увидела шарик.
- Шарик! - девочка потянулась к нему и, застыдившись, опустила голову: заметила Грина.
Маленькая, в тощем, аккуратно заштопанном пальто, в длинном шерстяном платке, концы которого смешными косичками торчали на спине, она смотрела на незнакомого человека по-взрослому серьезно.
- Нравится?
- Шарик хороший, - сказала девочка сдержанно.
- Чудесный, шарик! - убежденно воскликнул Грин.
Ответом ему был взгляд спокойных серых глаз. Они казались чужими на худеньком лице.
- Зачем вам шарик? - решилась, наконец, девочка.
- Мне? В самом деле, зачем мне шарик? - вслух подумал Грин.
Слова толпились в сознании. Слова о том, что больше всего на свете человеку нужна красота. Красота и счастье.
Трезво, глазами, видавшими голод, разруху и смерть, смотрела на него девочка. Впервые в жизни его слова показались Грину пустыми и жалкими погремушками. Нужны были другие - увесистые, как поленья дров, простые, как ломоть хлеба.
Грин погрустнел, слов таких не было.
- Послушай.., - начал он, еще не зная, что скажет.
И остановился. Девочка смотрела выше него: на неуклюжий, грубо раскрашенный шарик.
Слабая, горьковатая обида примешалась к его мыслям.
Все правильно: даже этой девочке он не нужен. Усмехнулся.
Подумал, что становится стар и навязчив, как путевой обходчик.
Он отвязал шарик и вложил нитку в дрожащую руку девочки. Повернулся, тяжело побрел прочь.
- Дядя! - крик остановил его на пустыре, усыпанном битым стеклом и обломками кирпича.
Она запыхалась. На плечах комом лежал платок.
- Возьмите,- она протянула лодку.
Грин взял. Его огрубевшие пальцы обежали корабль, скользкую от воды и глины и все еще шершавую кору, бережно расправили лоскут на мачте.
- Спасибо,-тихо сказал Грин. - Спасибо...
И тут он увидел чудо. Шарик в руках у девочки пылал.
Красное, неверное пламя танцевало в нем дикую и прекрасную пляску. Вспыхивали, сверкали и гасли пурпурные волны огня. В мгновенных переходах рождались и гибли цвета:
1 2 3