Да и что такое "справедливость"? Заметьте: она неопределима! Справедливость - это... И все. Это когда... Допустим, мы с Батуриным делимся с некой Клавдией нашей водкой. Но разве мы поступаем так потому, что это - справедливо? Нет, просто наши щенячьи души преисполнены любви к ближнему. И тем больнее наше разочарование в нем. Теперь я - взрослый, лысый человек и ненавижу болтовню о справедливости, примерно как сладкое венгерское шампанское. А истоки этого непоправимого рефлекса - там, в Доме колхозника на станции N. Годы службы в Советской армии вытеснили из моей памяти и Клавдию Вырину, и ее сына, и весь этот фестиваль паскудства. В стройбате, затерянном среди комариных хлябей Вологодской области, мое человеколюбие подверглось куда более циничным и жутким испытаниям. Муть о справедливости, которая еще отчасти заволакивала мой мозг, была в первые же недели рассеяна старшиной Хелемендиком и старослужащими Хабидуллиным, Хвостовым и Хопром. И лишь сугубо философский склад ума позволил мне вылежать в лазарете с желудочным кровотечением и сотрясением мозга и не удавиться перед выпиской. Я заглянул в бездны, под очко налитые коричневой жижей столь зловонной, что глубину их не представляется возможным измерить. Ну и так далее. Окончив срочную службу и следуя в армейском грузовике до Вологды, где предстояло мне сесть в скорый поезд "Вологодские кружева", я не пел с дембелями песен Высоцкого и не испытывал радости. Одну чугунную усталость ощущал я, и зрелое лето русского севера почти не касалось моих органов чувств. Как вдруг грузовик затормозил перед беленым домиком с дверью, заложенной железной скобой, - захолустной чайной, и старшина Хелемендик затрусил куда-то на зады заведения. А я обнаружил, что и улица, покрытая глубокой мягкой пылью и поросшая по обочинам лопухами, и протяжно мекающие козы, что холодно глядят на нас своими желтыми глазами, и чайная, и выкрашенное гнусной убогой краской розовое строение неподалеку - мне хорошо знакомы. Подоспевший старшина с бутылкой крикнул, что через полчаса - проходящий из Мурманска, стоит минуту; кто спешит - вылезай! Я спрыгнул. В дверях (все так же, на одной петле) Дома колхозника я столкнулся с неприбранной бабой в бязевом халате. Она выплеснула с крыльца грязную воду из ведра, шлепнула мне под ноги тряпку и буркнула: "Куды лезешь в сапожищах, енерал, грязюку-тко оботри! Тебе ночевать али до кукушки? Дак кукушка не обещаю, пойдет ли..." Я спросил дежурную. "Дак я дежурная и есть. Коли ночевать - то у мене белье не стирано, а ежели до кукушки, дак она уж, почитай, три дни не ходит, а ежели согласен без белья..." - А что Клавдия Вырина - работает она теперь? Знаете ее? - Дак знаю, кто ж ее не знает, змеюку. Съехала уж года полтора как. Домушку свою продала и в город подалася. - Да в какой же город-то?! - я терял терпение. - В Москву? Видимо, идея о множественности городов была для бабы неожиданной, и она с минуту глядела на меня в растерянности. - Люди сказывали - в город... Може, и в Москву... Слышь, а ты не от ейного ли сынка-то часом? А то зимой вот тоже наведывался один, Клавку спрашивал. В ватнике, с чумоданчиком. Тоже с ночевой. Я говорю - белья-то, мол, нету, а он - мы без белья привыкшие. Полез за деньгами - а денег-то, мамонька, пачка вот такенная, и одни червонцы. И червонцем расплачивается - сдачу, говорит, бери себе, красавица, а лучше за бутылкой-тка сбегай. Я к Ермиловне побегла, а она меня и научи, что не с добра энти денжищи, не иначе - сиделый человек, с зоны от Даньки, и хорошо, коли выпустили, а то и похуже быват. - Похуже? - Быват, бежалый человек... У нас тута часто бегають с лагерей. Дак ты не от Даньки? Вот и я гляжу: солдат, - стало быть, не с зоны. Ой, а може, ты на зоне конвоир, може, ищешь кого? Ох, Господи-сусе-христе... - Баба выпучила глаза и закусила кулак: - Чо, Данька сбежал? Точно? Ай нет? Махнул я рукой на бестолковую и пошел, взбивая пыль, на станцию за билетом. - Эй, солдат! - закричала баба мне вслед. - Вспомнила я! Клавка, точно, в Москву подалася! У Даньки на площади жила с им вместе! У снохи-то, слышь, площадь отсудила и жила с им, покудова хлопчик по пьянке ее не порезал, мало не до смерти! Я ехал домой и плохо помню - с правой или с левой стороны светил мне месяц. Мною владела сильная и уже знакомая мне дрянь, будто меня сунули мордой в бездонную коричневую жижу. Я курил вонючие папиросы в вонючем тамбуре вонючего плацкартного вагона, и такая смертельная тоска наваливалась сквозь разбитое окно всей своей ночной тушей... Я не мог проглотить эту тоску и, наверное, подавился бы ею - кабы на каком-то обугленном полустанке не вскочил в мой вагон налегке веселый дембель Батурин и не угостил меня хорошей болгарской сигареткой имени памятного сражения на перевале Шипка, где русские солдаты в очередной и не последний раз доказали болгарским братьям свою нерушимую дружбу. Ах, шарабан мой - американка! Нина Акулина продвигалась по жизни толчками, от конфликта к конфликту. При почти коровьем миролюбии и повышенной тяге к стабильности авантюрность и конфликтность ее жизни убивали Нину. После каждой стычки - сперва в школе, девочкой-комсоргом, потом на работе, и с родителями, а затем с собственной дочерью, с мужчинами - невообразимым количеством мужчин (невообразимо много их было не то что в абсолютных величинах, но невообразимо много для такой испепеляющей бразильской страсти, какую мы испытывали к каждому); после прений на улице, в магазине, в метро и в общепите, после каждого мелкого скандала, который мы переживали как Куликовскую битву, как Бородино и Сталинград, после каждой ссоры и свары следовал распад нашей личности, сборка же нам давалась пропорционально возрасту - все большей кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35