Я безмолвно оглядел эту хибару, и мы вышли на улицу. Бородач отвел меня в дом, внешний вид которого не обещал ничего хорошего, а внутреннее убранство только подтверждало догадку. Это была одна из греческих пивных, где жизнь человека не ценится ни в грош, а жизнь людей, там пасущихся, не подлежит никакому описанию. Не задерживаясь в зале, бородач провел меня в заднее помещение, где резались в карты и курили опиум. Курильщики лежали в разных стадиях готовности на подушках, уложенных вдоль стен и засаленных до невероятности. Какой-то человечек занимался тем, что подбавлял зелья в трубки. Он был худ как скелет, глаза горели от вожделения, а руки дрожали. Рядом лежал молодой человек лет двадцати в состоянии прострации. Он улыбался блаженно, находясь, наверное, на седьмом небе. Он был уже в когтях опиума, откуда не бывает выхода. Рядом с ним расположился длинный тощий далматинец, бьющийся в пароксизме курильщика, а подле него скорчил непередаваемую гримасу какой-то случайный дервиш, нашедший эту дыру, чтобы отдать все свои жизненные силы призрачным картинкам дымного наркоза.
– Вы тоже курите? – спросил я своего проводника.
– Да, – признался он, – но немножко.
– Бог мой, так у вас еще есть шанс бросить это дело. Разве вы не ведаете, как все это плохо и безысходно?
– Плохо? Что вы понимаете! Наоборот, чудесно! Хотите попробовать?
– Что-то не тянет. А выпить здесь есть что?
– Вино. Я закажу. Ваше дело.
Мы получили по бокалу красного греческого, кислый вкус которого не так чувствуется, когда сознаешь, как дорог крупноягодный греческий виноград. В этом доме бывал Абрахим-Мамур. Я поинтересовался у хозяина, но поскольку не мог раскрыть ему всех карт, так и не получил удовлетворительного ответа.
По этой причине я попросил бородача быть постоянно начеку и сразу дать мне знать, как только он заметит Мамура. Я снабдил его некоторой суммой и распрощался, но не ушел из этого притона, поскольку мой напарник остался сидеть с игроками и мог спокойно проиграть половину суммы, а другую прокурить. Я хотел хоть ненадолго вернуть этого человека к нормальной жизни.
На следующий день была пятница, и Исла, у которого были дела в Пера, предложил мне поехать с ним. На обратном пути нам попалось похожее на мечеть здание, расположенное недалеко от русского посольства и отделенное от улицы решеткой. Исла остановился и спросил:
– Эфенди, ты когда-нибудь видел танцующих дервишей?
– Вообще-то да, но не в Константинополе.
– Это их монастырь, здесь они упражняются. Войдем? Я не имел ничего против, и мы через настежь открытую калитку ступили на выложенный мраморными плитами двор. Левая часть была обнесена еще одной оградой и представляла собой кладбище. В тени темных высоких кипарисов стояли белые надгробия с тюрбанообразными навершиями. На одной стороне камня было выбито имя погребенного и фраза из Корана. Для многих турецких женщин кладбище – место для послеобеденных прогулок, и куда ни брось взгляд – везде видны были белые накидки и цветные одеяния. Турки любят навещать места вечного кейфа…
Заднюю часть двора занимал круглый павильон с куполом, а правую половину – сам монастырь, одноэтажный, с куполообразной крышей, задняя стена которого выходила на улицу.
В центре двора стоял высокий стройный кипарис. В самом дворе было полно народа, все стремились попасть к павильону. Но Исла повел меня в монастырь, чтобы показать внутреннее убранство турецкого дома дервишей. «Дервиш» – персидское слово и означает «нищий». Дервишами называют членов исламского религиозного ордена. Таких орденов существует множество, но их приверженцы не дают никаких обетов – ни бедности, ни целомудрия, ни повиновения. Монастыри дервишей богаты всевозможными земельными наделами, малыми предприятиями, лавками, магазинчиками, и вообще турецкие духовники не страдают от чрезмерной бедности. Монахи в большинстве своем женаты и не чураются еды, питья, сна, игр, курения и безделья. Раньше дервиши еще играли какую-то роль в религиозном движении, сегодня значение их упало, и только праздный люд интересуется их необычными представлениями, делающими их похожими на волшебников.
Параллельно зданию монастыря шел проход. Туда выходили кельи дервишей; окошки их были обращены во двор. Дверей не было, и из прохода можно было заглянуть в любую комнатенку. Внутри все было примитивно: маленькие подушечки у стен. На них и сидели дервиши в своих похожих на сахарные головы уборах – точно таких, какие носят в наших цирках клоуны. Одни курили, другие наводили туалет для предстоящего танца, третьи просто сидели без движения, погруженные в себя, как статуи.
Отсюда мы направились в павильон, где сначала вступили в четырехугольный зал, а затем – в основной, восьмиугольный. Крышу поддерживали по бокам тонкие высокие колонны, а заднюю стену составлял ряд огромных, раскрытых настежь окон. Паркетный пол был натерт до блеска. Два ряда кресел амфитеатром шли вдоль всех восьми стен зала. Верхние, позолоченные, предназначались для женщин. Совсем вверху было также место для хора. Все кресла были уже заняты, нам досталось место в нижнем ряду.
Комедия божественного содержания началась. Через главную дверь вошли тридцать дервишей. Впереди вышагивал предводитель, старик с седой бородой, в длинном черном одеянии, все остальные были одеты в коричневые балахоны, но на головах у всех были высокие конические шапки. Они трижды медленно обошли зал, а затем уселись на полу – предводитель напротив выхода, остальные справа и слева полукругом. Зазвучала музыка, резанувшая мне по ушам, и песня, которая, по немецкой поговорке, размягчила бы камни и свела бы с ума людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125