Дроздов сделал движение к противнику. Борис закрылся перчаткой. Внезапно лицо его приняло какое-то новое выражение, взгляд остановился, как припаянный, на белой, незагорелой полоске ниже груди Дроздова, и губы сжались.В зале закричали, засвистели, возник шум. Гребнин ничего не понял — впереди подпрыгнули сразу несколько человек и головами загородили Дроздова и Бориса. Когда же Гребнин протиснулся к самой площадке, то увидел: оба они сидели на стульях в разных концах ринга, и Борис, откинувшись, потирая перчаткой потную, вздымавшуюся грудь, прерывисто вбирал ртом воздух. Вокруг неистово кричали: «Брянцев! Дроздо-ов!» С бледным лицом, слушая эти крики, Борис рывком встал, пошатываясь, подошел к Дроздову, обнял его и, как бы обращаясь к залу, сбившимся голосом выговорил:— Спасибо, Толя, за прекрасную атаку!..Алексей улыбнулся. Ему было ясно: Дроздов обладал хорошей техникой, без всякого сомнения, тем не менее казалось странным слышать это открытое признание Бориса: его великодушие непонятно было.Тут Гребнин, наконец пробравшись к Дроздову, пожал его влажный локоть и сказал, что его вызывают в штаб училища. Дроздов спросил:— По какому поводу?Гребнин ответил, что не имеет понятия.— Ты, Борис, все-таки защищаешься однообразно. У тебя хороший удар справа, но ты не используешь все комбинации, не экономишь силы. Левая сторона у тебя открыта.Дроздов говорил это, стоя под душем, растирая ладонями мускулистое тело; он ощущал, как струи плещут по спине, по плечам, омывая бодрой силой здоровья, как ветерок веет в открытое окно душевой и солнце блестит на кафельных полах, на мокрых решетках раздевалки.Борис мылся в соседнем отделении; еще возбужденный боем, фыркал, звучно шлепал себя по мокрому телу.— Понял мои слабые стороны?— В том-то и дело, что сказать тебе это нужно. Не со мной одним драться будешь. А впрочем, можешь и не слушать.— Ладно, учтем, — небрежно ответил Борис. — Благодарю. — И, помолчав, спросил: — Ты идешь сегодня в увольнение?— Не знаю.— А я иду. Ты веришь… Кажется, я влюбился. У тебя не бывало? Из-за этого чуть на экзамен не опоздал. Звонил, звонил по телефону — не дозвонился.— Как ее звать?— Майя.— Хорошее имя… Майя… — повторил Дроздов. — Какое-то весеннее.
Когда Дроздов вышел из корпуса училища — немного расслабленный, затянутый ремнем, в фуражке, сидевшей строго на два пальца от бровей, — он почувствовал себя так, будто только сейчас, после душа и бокса, испытал всю прелесть июньского субботнего дня. Возле училищного забора густая зеленела трава, облитая жарким полднем, и жарко было в орудийном парке. Везде было лето — и в голубом небе, и в этой зеленой траве возле заборов, где сухо трещали кузнечики, и в улыбках курсантов, и в часовом, стоявшем со скаткой в пятнистой тени. Везде пахло горьковатыми тополиными сережками; они, как гусеницы, валялись на плацу, вокруг разомлевшего от зноя часового, на крышах проходной будки и гаражей. Они цеплялись за фуражку Дроздова, за его погоны.Дежурный по контрольно-пропускному пункту спросил увольнительную, но Дроздов объяснил, что идет в штаб, и вышел через проходную на улицу. Соседний дворник в мокром переднике с бляхой, известный всему училищу дядя Матвей, поливал из шланга тротуар. В дебрях его дореволюционной бороды торчала поразительная по размерам самокрутка. Упругая струя звонко хлестала, била в асфальт, в стволы деревьев; вокруг бегали босые мальчишки в намокших майках, стараясь наступить на шланг.— Брысь отседова! — отечески покрикивал дядя Матвей. — Долго вы, пострелята, будете хулиганить на водопроводе? Чему вас в школе учат, шарлатаны?Увидев Дроздова, он широко ухмыльнулся, борода разъехалась в разные стороны, и он, зажав шланг под мышкой, приставил руку к кепке.— Командиру — здравия желаю!— Здравствуйте, — приветливо сказал Дроздов и козырнул в ответ.На углу виднелся белый двухэтажный дом — штаб училища, возле которого в тени продавали газированную воду и стояла очередь, совсем как в Москве в знойный день.Только что подвезли на машине лед; он лежал прямо на тротуаре голубыми кусками. Дроздов с удовольствием выпил холодной газировки. Ему не хотелось пить, просто решил вспомнить Москву, постоять в очереди, как давно, до войны, посмотреть, как наполняется стакан пузырящейся, шипящей водой, взять мокрый гривенник — сдачу. Когда он пил, на него глядели из очереди, и это немного стесняло его.Дроздов легко взбежал по мягкому коврику, разостланному на широких ступенях прохладной лестницы, поднялся на второй этаж, в штаб.В маленькой дежурке двое дневальных сидели у телефонов. Один принимал телефонограмму и записывал в журнале. Другой — стриженый, полноватый, весь белесый, с минуту таинственно разглядывал Дроздова, морщил ужасно конопатый нос, смежив ужасно белые ресницы, — выражение было загадочным.— Значит, Дроздов? — спросил этот дневальный хитрым, всезнающим голосом. — Моя фамилия — Снегирев. Два сапога — пара.— Меня, кажется, вызывали.— Хм. Та-ак, — протянул Снегирев значительно. — Так и запишем. Ты откуда сам? Где у тебя, скажем, семья?— Что за допрос?— Закурить, скажем, есть? — не отвечая прямо, тактически увильнул конопатый Снегирев и еще сильнее смежил ресницы. — Скажем, на папиросу?Дроздов выложил папиросы на стол, и Снегирев, закурив неторопливо, выпустил длинную струю дыма, искусно надел на эту струю дымовые колечки, покосился на часы и протянул весьма серьезно:— М-да-а, такие дела-то, папиросы сыроватые… Старшина, что ли, такие получил? Н-да-а, значит, твоя фамилия Дроздов? Это значит, прадед или какой предок дроздов ловил. А мой — снегирей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87