Я не улавливаю оттенка его голоса, но что-то в его словах не очень
доброе по отношению к Людмиле. Похоже, что и она почувствовала это.
- А ты меня не комментируй, пожалуйста! - говорит она почти зло.
Молодые красавцы, они лежат передо мной и пикируются с ленивой
злостью, а я любуюсь ими и не успеваю заметить начало ссоры, предполагаю
только, что ссорятся они потому, что пресыщены друг другом, устали от
взаимного совершенства, от равенства, от пут любви, которая уже не только
радость. Катерок качает на волнах, и фразы их, еще не очень обидные,
соскальзывают с бортов в море и превращаются в медуз, сначала мелких,
затем крупнее.
Мне не тревожно. Мне любопытно. Мне никак не удается определить
статус Валеры. По совершенству мускулов - спортсмен, по лексикону - кто
угодно, на редкость нахватанная молодежь в нынешние времена.
Как я догадываюсь, они сейчас выясняют, кто из них кому больше
обязан. Поскольку присутствует третий лишний, они говорят условными
фразами и оттого еще больше запутываются в непонимании. Едва ли это
любовь, говорю себе и ловлю себя на провинциализме, на устарелости моих
критериев, а возможно, и на примитивизме, потому что вот по отношению к
этим двум мыслю скорее формально, чем по существу, заведомо отказывая им в
праве на сложность чувств. Но я же не могу забыть, что мать юной Афродиты
сейчас в тюремной камере, что прошло немногим более суток, как она уходила
из жизни и вернулась к ней, чтобы испытать нечто, что для нее страшнее
смерти.
- Послушайте, молодые люди, - вмешиваюсь бесцеремонно в их ссору, -
хотите, я вам расскажу, что сейчас происходит в вашей местной тюрьме.
Они смотрят на меня удивленно, потому что в голосе моем чуть-чуть
металл, и не успевают возразить. Я говорю жестко, но стараюсь сохранить
подобие улыбки на лице.
- Сейчас туда из городской больницы в воронке привезли красивую и
несчастную женщину. Ее провели в специальное помещение, где грубые,
крикливые служащие в форме прапорщиков МВД приказывают ей раздеться.
Догола. Она раздевается. Она бледная. Голая, она стоит молча, пока
женщины-прапорщики переминают в руках поочередно все аксессуары ее
туалета. Затем одна из них подходит и запускает пальцы в волосы
арестантки, шарит в голове, растормашивая прическу. Затем приказывает
открыть рот, заглядывает - это идет поиск возможных запрещенных предметов.
Потом приказ - поднять руки! Потом осмотр груди. Потом ей приказывают
расставить ноги и присесть...
- Заткнись! - рычит на меня красавец юноша. Афродита же бледна. Губы
ее трясутся мелкой, едва заметной дрожью.
- Присесть надо не меньше трех раз. Затем ей приказывают нагнуться и
раздвинуть ягодицы...
Валера броском кидается на меня, но катерок неустойчив и коварен,
Валера промахивается и падает на сиденье рядом со мной, ударившись рукой и
бедром о скамью. Однако рука его выбрасывается к моему горлу, я успеваю
лишь отстраниться, затем двумя руками схватить кисть его руки и чуть
вывернуть. Красивое лицо его искажено не злобой - ужасом. Оттого,
возможно, он не обнаруживает всей присущей ему силы, и я выигрываю время,
пока успевает прийти в себя и вмешаться Людмила. Ее визг словно выключает
Валеру, и я уже не защищаюсь, а, скорее, держусь за его руку, потому что
катерок раскачался не на шутку.
- Ты все врешь! - отчаянно шепчет Людмила.
- Ничуть, - отвечаю, отдышавшись. - Через эту процедуру прошли
миллионы наших славных сограждан. Маршалы и карманники, жены врагов народа
и проститутки, поэты и гомосексуалисты, ученые и мошенники, через нее
прошли четыре пятых ленинской гвардии и две трети сталинской, последние
раздвигали ягодицы и кричали: "Да здравствует Сталин!" Они были уверены,
что их ягодицы оказались жертвой недоразумений и все выяснится после
осмотра...
Чувствуя, что теряю контроль над собой, что говорю уже не им,
ошалевшим красавцам, а кому-то, кто никак не может меня услышать,
расслышать, и я уже почти кричу в расширенные Людмилины глаза:
- А вы думаете, отчего у них, у тех, глаза всегда в прищуре? Да от
семидесятилетней пристальности, а все думают, что от проницательности!
Стоп! Господи! Кому это я все говорю! Чего это меня вдруг прорвало?!
Какая болячка неожиданно вскрылась? Ведь я уже давно числюсь в
уравновешенных...
Я отмахиваюсь и поворачиваюсь к морю. А оно все волнуется, как
заведенное, накатывается и откатывается, и что-то до тошноты фальшивое
видится мне в лениво-игривой плавности водяных вздутий, именуемых волнами,
уж лучше бы шторм, тогда можно сжать челюсти, напрячь мышцы и
отплевываться от волн или плеваться в них, и можно крикнуть что-то дерзкое
и злое, крикнуть так, чтобы выплеснуть в крике всю боль, и желчь, и
тошноту - освободиться от них - пусть все расхлебывает безбрежная
мертвечина, что зовется морем, и ничего, что, захлебнувшись, отравившись
моей тошнотой, всплывут кверху брюхом акулы или дельфины, их много, а я
один, и мне еще хочется жить и замечать красивое и не болеть от
безобразного...
- Людка, выкинуть его?
- Сиди.
Сейчас глаза ее грустны. В них еще неприязнь. И, к моему удивлению,
не ко мне. К Валере.
- Ты ее любишь, - говорит она, и попробуй определить интонацию. По
меньшей мере это сказано недобро, и сначала я замечаю именно это, и лишь
через паузу до меня доходит, что речь идет о матери Людмилы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31