Категории размеров потерялись, вместо них и легче, и приятнее стало оперировать категориями совершенства и красоты.
Паучок был вполне совершенен, он не нуждался в таких, как я.
— Круче, чем от грибов! — произнес чей-то надломленный тенор у меня за спиной.
— Господа, все живы? — Это сказал Юджин, я узнал его голос и сразу вспомнил, о чем он меня спрашивал.
И еще до того как я вспомнил и успел открыть рот, чтобы ответить, оказалось, что я уже ответил ему, а он — мне. И Бобу одновременно. Я повернул голову. Ковальский лежал навзничь, из носа у него шла кровь, которую он размазывал по щеке, неловко утираясь рукавом. Я хотел повернуться к Бобу, потому что вспомнил о его начинающейся болезни, хотел пощупать его пульс, но опять не успел ничего сделать: оказалось, что можно и не поворачиваться. Я и так его прекрасно видел, даже с закрытыми глазами. Я видел его снаружи и видел, что у него внутри. Видел то место на шее, где его укусила летучая дрянь, и знал уже, что это за дрянь. Я не знал, как она называется, но чувствовал ее. И чувствовал вместе с Бобом, как яд насекомого расходится по его сосудам. Чувствовал — и понимал, что лечить его не нужно. Он уже блокировал ту часть кровеносной системы, которая была заражена, уже сам справлялся с недугом. А меня он лишь поблагодарил, прикоснувшись ко мне тепло и мягко, тем крохотным уголком сознания, в котором раньше жили сны. Сны теперь вполне могли потесниться.
Я подумал и понял, что тоже выделяю для каждого из своих спутников место в сознании, и если захочу, то место навсегда будет закреплено за Юджином или за Бобом. Чуткий невидимый сторож, охраняющий эти уголки, будет знать и докладывать мне, где ребята и что они чувствуют. Я вдруг понял, что мое сознание способно вместить всё, что великому множеству близких и далеких друзей я могу выделить такой же уголок, какой отвел Бобу с Юджином. И всё равно не исчерпаю до дна его фантастической глубины, всё равно останется так много, что дух будет захватывать.
Я стал думать о Пеликане, который был где-то рядом, — и тут же увидел его, ощутил, как он сидит и меняет Филину повязку на плече. Но, коснувшись его, я сперва отшатнулся, так холодно и неуютно стало тонкому язычку моего нового сознания. Отшатнулся — и тут же почувствовал вину, потому что рядом был Юджин. Он ничего не сказал в том понимании, что я раньше вкладывал в понятие «говорить», но он удержал меня и напомнил.
Он напомнил, что теперь всё иначе, и я не имею права брезговать теми, кто еще не научился слышать; что смущение и боязнь мои только оттого, что я еще не привык всецело отдавать; что я жду по-прежнему удара, а не улыбки. Но теперь уже не надо думать о том, кто и как отзовется и не встретят ли тебя неприятие и злоба. Надо отдавать, ничего не жалея, отдавать бесконечно и изо всех сил, пока стучит мотор. И это было настолько похоже на слова Того, кто на кресте, и на слова Того, кто с камня поднялся на небо, и на слова Того, первого, который спустился с горы, что мне стало смешно. И, смеясь, я соединил Филину порванные сосуды и сухожилие. Убрал ему гематому, стер, как ребенок стирает ластиком с промокашки слабый след карандаша. Заодно я решил убрать Пеликану старый осколок из ноги, но так устал, что ничего не получилось. Я не отважился с ними поговорить — не через навигатор, конечно, навигатор мне был больше не нужен, как телефон и множество других смешных, нелепых вещей.
Юджин одобрил меня, он согласился, что пока нельзя с ними общаться и нельзя так сразу пытаться всем помочь. Ведь мы всего лишь люди, просто мы такие, какими люди и должны быть. Я чувствовал, что, хотя он общается со мной, основная часть его сознания занята совсем другим. Он тоже что-то осторожно нащупывал. Неумело пока и робко, как неопытный боец, впервые взявший в руки нунчаки…
Мы опять посмеялись вместе: я ведь только так и привык всё сравнивать, а теперь предстоит искать новые сравнения.
Боб был с нами, ему почти не понадобилось времени, чтобы обнять нас обоих и разделить наше веселье. Я чувствовал, как мы взлетаем, обнявшись, и это оказалось естественно: чтобы слышать и понимать, придется обняться всем. Мы поднимались выше. Мы взлетали над поляной и сверху видели трех мужчин, видели черное зеркало воды вдали и внешний круг непроходимых дебрей, покрытый тонкой изумрудной пеленой тумана.
Я различал три группы людей вдали, одной из этих стаек была моя бывшая команда. Пеликан и ребята находились в состоянии крайнего напряжения, они ощетинились своим металлом и ждали приказа. Другие беспрестанно кружили вдоль границы пелены. Им казалось, что они на верном пути, но всякий раз их разворачивало и уводило в сторону, и лишь когда дракону надоедало за ними следить, люди спохватывались, обнаруживая себя еще дальше от цели, чем раньше.
Видел я и иных. В них накопилось столько же желчи и ненависти, как и в ребятах Пеликана. Как и в людях Альвареса… Я не знал, откуда всплыло это имя, я чувствовал этого человека. Он тоже пытался проникнуть сквозь внешний круг деревьев, но был осторожен и находился гораздо дальше.
Вместе с подручными он сидел в большой машине, и растерянность вперемешку со страхом брызнула из него, когда я в шутку лизнул его сознание.
А призванные Змеем шли к нам и шли. Кто-то летел в самолете, кто-то плыл на корабле, некоторые уже бросили машины на подступах к лесу (я видел целую вереницу машин). Я слышал отчаянное недовольство Альвареса и полицейских, которые пытались останавливать людей. Некоторых они задержали, но ничего не смогли добиться, а первые семь или восемь уже почти добрались до места и готовы были пересечь границу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126