Василий дотронулся рукой до ее холодной щеки и с ужасом отдернул руку.
– Все!.. – прошептал он.
Зорин нагнулся над девушкой, приоткрыл ей веко. Он слыхал, что по зрачкам как-то определяют – жив или мертв человек. Но у Шуры зрачки почти закатились, глаза взглянули на летчика пустыми, страшными белками.
– Какая девушка была, боевая! – вздохнул Василий.
– Надо делать искусственное дыхание, – решил лейтенант. – Ты умеешь?
Вдвоем, вспоминая когда-то много лет назад пройденное санитарное дело, летчик и бортмеханик неумело стащили металлическую сетку, перевернули безжизненное тело девушки, и лейтенант, как более решительный, разжал ей зубы карандашом.
Вытянув шею, Василий с волнением следил за ним.
– Осторожно, зубы обломаешь, – говорил он почему-то топотом. Из раскрытого рта вылилось немного воды.
– Теперь язык вытащить, – сказал лейтенант.
– Еще иголкой его пришивают, – добавил Василий и снял шлем, где, по солдатскому обычаю, была заколота иголка с суровой ниткой.
– Берись за руки, – решительно произнес лейтенант и тут же замялся. – Если только ребра целы. Может, просто за язык дергать? Кажется, есть такой способ.
– А может, коньяк… у меня есть, – предложил Василий. – Подержи рот, я волью.
Он наклонился с фляжкой в одной руке и с иголкой в другой.
И кто знает, сколько бы еще издевательств претерпела Шура, если бы она не догадалась в эту минуту открыть глаза.
– Ура-а-а! – завопил Василий и схватил на руки своего начальника. – Лейтенант, ты гений! Бросай самолет, иди в доктора! Дай я тебя расцелую!

У КОСТРА

ШУРА взяла билет, и вдруг оказалось, что экзамен принимает ее собственный дядя. Дядя нахмурил брови и постучал чайной ложечкой по столу.
– Ну-ну, Шурочка, смелее! Рассказывай, как настоящий Хитрово.
«Дяде нужно ответить на редкость хорошо, – подумала она, – ему неудобно будет ставить мне двойку». Волнуясь, она прочла билет и с ужасом почувствовала, что не понимает ни слова. Прочла еще раз, даже выучила наизусть нелепые словосочетания. «Как стыдно, – подумала она, – я даже не понимаю, что он меня спрашивает».
Очень приятно было проснуться после такого сна. В темноте Шура протянула руку, чтобы зажечь настольную лампу, и запуталась пальцами в мехе. Почему-то она была укрыта не одеялом, а какими-то куртками, и от них несло приятным, чуть сладковатым запахом бензина.
– Пусти, лейтенант, – сказал кто-то рядом. – Дай место старому поджигателю. Когда я жег камыши под Астраханью, мы складывали костер так…
Тогда Шура вспомнила: вспышки молнии… шары плещутся в воде… удар грома… желто-зеленый круг моря над головой… лица летчиков на берегу…
Она с трудом выбралась из-под курток. Воздух был – как парное молоко. На необычайно черном небе сверкали неправдоподобно яркие звезды – их было гораздо больше, чем в Саратове. Только часть небосвода была затуманена дымкой. Шары, плавая в воздухе, все еще удерживали возле себя бакинскую пыль, наделавшую столько бед.
– А, утопленница! – добродушно, приветствовали Шуру летчик и механик. – Ну, как здоровье?
Оба они чувствовали особую симпатию к девушке за то, что они спасли ее. Они вложили свой труд в ее жизнь. Шура стала делом их рук, их дочерью немножко.
– Вам не холодно? Не жарко? – наперебой спрашивали они.
Василий предложил свою фляжку, летчик протянул банку с консервами.
«Какие они симпатичные оба, – подумала Шура. – И отчего я ссорилась с ними?» Но вслух она сказала только:
– Спасибо. Мне совсем хорошо. Слабость немного. И зубы болят почему-то.
Зорин виновато кашлянул, вспомнив карандаш, и поспешил переменить разговор.
– Хотели везти вас в Баку, в больницу, потом видим – вы заснули… А тут сумерки. Радиоприборы у нас из-за разрядов испортились. Я не рискнул лететь, решил ночевать.
Шура не ответила. Василий плеснул на костер бензину, и жизнерадостное пламя, гудя, взобралось по доскам от разбитого ящика, кинуло навстречу звездам пригоршни искр.
Все трое придвинулись к костру, внимательно глядя, как пламя шелушило сухие доски. Путники смотрели на извивы огня так, как слушают музыку, – каждый думал о своем, самом нужном и наболевшем, самом чистом и красивом.
Василий, не умеющий молчать, первый нарушил торжественную тишину: начал рассказывать отрывок из своей лоскутной жизни:
– Я две весны работал поджигателем. Веселое дело! Сразу, как ушел из колхоза. Лет пятнадцать мне было, мальчишка еще… Потом послали меня в Зоотехникум. Но я не высидел там долго: колючеперые, чешуекрылые, кости и черепа – мертвое дело! Пошел на завод работать, в цех автоматов. Машины у нас там были – просто умные машины! Вставишь в нее чертеж, наладил, пустил в ход – слева входит болванка, справа вынимаешь готовый поршень. Я любил разбирать их. Двенадцать тысяч деталей! У каждой свой смысл и назначение. Талантливая вещь машина – ничего лишнего. Человек хуже – в человеке много лишнего. К чему болезни, или лень, или сон, например, – восемь часов каждый день простой? Нет, машина умнее.
– А умную машину кто делает? – лаконично заметил Зорин.
Летчик был уверен в своих силах, сомнения Василия казались ему детскими.
– Хорошо бы такую машину выдумать, чтобы она людей исправляла! Вот, скажем, я – Василий Бочкарев. Я свои недостатки знаю. Я, – Василий понизил голос, оглянувшись на Шуру, – перекати-поле. Сколько раз менял профессию. Берусь горячо, с интересом. Проходит полгода, и вижу – не то… и руки опускаются. Вот поставить бы меня перед такой машиной, включить рубильник, там какие-нибудь лампы, лучи – и пожалуйста: выходит новый человек. Как, по-твоему, будет это когда-нибудь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22