наточить жало шпаги, сел, как сиживал, работая деревянные ложки или сольвычегодскую цепочку, – спокойно, упористо, в левой руке оселок, в правой – шпага. Тихонько запел:

Не ловея была,
Свежие рыбы трепещущие...

Афанасий Петрович всмотрелся в лицо Прокопьева, освещенное огоньком свечи, подивился, как может человек петь нынче, и тотчас же понял: поет капрал, как дышит, а думает о другом. Лицо его было сурово, мысли носились далеко, а где – кто знает?
– О чем, капрал, задумался? – негромко спросил Крыков.
Прокопьев поднял голову:
– О чем, Афанасий Петрович? Да мало ли о чем! Об веселом нонче дума не идет...
– О чем же – о невеселом?
– Да вот давеча рыбаки сказывали насчет Рябова...
– Вздор все! Враки!
– И я так размышляю – враки. Ну, а как нет?..
Он тряхнул головой, вновь склонился над оселком, и опять в горнице послышалось характерное сухое похрустывание стали об оселок. Крыков застегнул пояс на обе пряжки, сдвинул назад складки кафтана, поправил портупею, задумался, что еще надобно сделать.
– Теперь ладно! – улыбаясь большим ртом, сказал Прокопьев и подал ему шпагу. – Теперь славно будет...
– А твоя-то наточена?
– У нас все слава богу! – ответил капрал. – Хорошо покажемся шведу, не посмеется на нас.
В дверь поскреблись, капрал открыл.
– Ну чего, Сергуньков?
– Пушку принес! – сказал солдат. – Господин капитан давеча сказывали – лафетик ей вырезать. Вот вырезал.
– А-а, пушка! – усмехнулся Прокопьев.
– Да ты входи, – позвал Крыков, – входи, Сергуньков!
Сергуньков вошел, поставил на стол лафетик для игрушечной пушки. Афанасий Петрович вынул из сундучка медный ствол, обтер его суконочкой, примерил к лафету. Ствол подходил. Сергуньков улыбаясь смотрел, как выглядела нынче пушечка – словно настоящая.
– Хобот в ей мал! – сказал, щурясь, Прокопьев. – Коротковат. Вот ужо отделаемся, подумаем, как нарастить хобот...
– Не рассчитал я! – виновато произнес Крыков.
Он накинул плащ на широкие плечи и велел капралу строить таможенников. Прокопьев поправил треуголку, обдернул портупею, вышел. Афанасий Петрович еще помедлил, словно что-то вспоминая, сел за стол, обмакнул перо в разведенную писарем сажу, написал крупно, кривыми буквами:
«Таисья Антиповна, богоданная сестра моя, здравствуй, бью челом тебе в сии минуты, когда дожидаю великого алярма...»
Написанная строчка не понравилась ему, не понравилось и то, что он назвал Таисью богоданной сестрой.
– То-то, Евины дочери! – вздохнул Афанасий Петрович, изорвал бумагу в клочья и вышел из горницы.

6. НАИЗНАТНЕЙШЕЙ СЛУЖБЫ – КАРАУЛЬЩИКИ

Ливень прекратился, мелкий дождь едва моросил. Ветра не было вовсе. Таможенники, построившись в сумерках, негромко переговаривались. На Двине поскрипывали таможенные лодки.
– На якоря становятся! – крикнул с вышки Прокопьев. – Слышишь, господин капитан?
Крыков легко взбежал наверх, посмотрел: эскадра, чернея на фоне неба, покачивалась немного выше положенного для таможенного досмотра места. На мачтах и реях шла работа: там двигались черные фигурки матросов – убирали паруса.
– Худо ихнее дело! – сказал Прокопьев. – Не угадали. Что ж, сами попросят досмотра, али мы стрельнем?
Афанасий Петрович молчал.
– Здоровые кораблищи-то! – опять сказал Прокопьев. – Пожалуй, не бывали еще к нам такие махины? Воинские корабли?
– Военные, капрал.
– И мне думается – воинские.
– Воры.
– Воры и есть...
В это мгновение на баке флагмана блеснул огонек. И тотчас же над Двиною раскатился звук мушкетного выстрела, а вслед за ним взлетела ракета.
– Ну что ты скажешь! – удивленно произнес Прокопьев. – Сами досмотра просят. Может, еще и не воры?
– Воры, капрал! – уверенно ответил Крыков. – Воры, и надобно нам к сему быть готовыми. Воры, да хитрые еще. Ну, и мы не лыком шиты, повидали ихнего брата. Пойдем!
Внизу он сказал Мехоношину коротко и сухо:
– Коли услышишь, поручик, с эскадры пальбу, ступай с драгунами на выручку...
Мехоношин молчал.
Тогда Крыков отвернулся и, отыскав взглядом высокого старого драгуна Дроздова, сказал ему:
– Слышь, Дроздов, я на тебя надеюсь!
Дроздов ответил немедля:
– Надейся, Афанасий Петрович. Сделаем как надо!
Крыков прыгнул в карбас, солдаты оттолкнулись крюками, капитан приказал:
– Весла на воду!
Сам взялся за румпель, весла поднялись разом. Мокрый таможенный прапорец капрал расправил руками, флаг заполоскал за кормою. Карбас быстро, словно ножом, прорезал тихую, мутную после ливня воду. Солдаты гребли молча, сильно, равномерно, с короткими передышками между гребками, во время которых все гребцы враз наклонялись вперед, занося весло. Лица у таможенников были суровые, все понимали, что их ждет.
– А ну, песню! – приказал Крыков.
Прокопьев изумленно на него посмотрел, даже рот открыл от удивления, капитан повторил:
– Песню, да лихую. Пусть слышат, что за народ на карбасах. Заводи, капрал!
Евдоким сделал страдальческое лицо, завел высоким голосом:

Улица, улица, широкая моя,
Травка-муравка, зеленая моя!

Гребцы подхватили с отрывом, словно в плясе, готовясь к выходке:

Знать-то мне по улочке не хаживать,
Травку-муравку не таптывать...

На втором таможенном карбасе подхватили с угрозою, басистее, ниже:

Травку-муравку не таптывать,
На свою на милую не глядывать...

А на далеком уже берегу, в сумерках, под моросящим дождичком, с уханьем, с присвистом, словно помогая таможенникам, грянули драгуны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202