..
– Знает много?
– Откуда же ему знать, когда он и в летописи не заглядывал. Говорю – я, он пишет. Надо временем, дружок, пользоваться с поспешностью, ибо грозит король упечь нас на сидение в подвал крепости некой в городе Вестерас и будто назначено мне заключение одиночное...
– Одному вам?
– Будто так. Вчерашнего дни был от короля здесь посланец. Именем государя своего Карла Двенадцатого говорил мне различные кумплименты и сулил, коли я лютеранство приму, место при Карле – советником королевским по делам Московии...
– Ну?
– Я ему, в невеселом будучи духе, некое русское ругательство сказал, а как он его не понял, то я то ругательство латинскими литерами начертал и вручил в руки. А нынче уж поутру совсем худо сделалось, сулят мне великий Карлы вашего гнев...
И, махнув рукою, Хилков добавил беспечно:
– Да шут с ним, с Карлой. О другом толковать будем...
– О чем? – улыбаясь спросил Якоб.
Об отъезде надо было сказать сразу, но Якоб все не решался, молча слушал сетования Хилкова на то, что под рукою нет тех заметок и списков летописей, которые скопил он в Москве, а память нынче не все хранит.
– Веришь ли, – сердито посмеиваясь, говорил Андрей Яковлевич, – по ночам все един сон вижу, прискучило, а не отвязаться: будто получил из Москвы от старого своего учителя Полуектова Родиона Кирилловича нужные мне списки летописей. И так мне на душе легко, так славно, будто праздник какой. А проснешься – худо, проснешься – знаешь: теперь не получить, теперь долго не получить. Писал в королевскую канцелярию, просил некоторые наши книги – ответили высокомерным отказом. А годы идут, сколь еще война продлится, – суди сам, весело ли жить бездеятельно, запертым под караулом.
С трудом шагая опухшими ногами по гнилым половицам, сунув руки в широкие рукава теплой фуфайки, поеживаясь от озноба, Хилков твердым голосом говорил, что единственное, благодаря чему он живет и еще надеется пожить малость, есть писание труда «Ядро российской истории», но что каждый день встает все больше и больше преград, с которыми сил не хватает справляться. Прошел нынче слух, что его, Андрея Яковлевича, непременно лишат перьев, чернил, бумаги, – на чем тогда писать дальше? А книга вовсе не закончена, написано пока не все и даже не перебелено...
– Бумага вот, тут много! – сказал Якоб, кладя на стол стопу. – Надолго хватит!
– Много не велено держать, – ответил Хилков, – ругаться, поди, будут...
– Спрятать надо, рассовать по разным углам, чтобы не вместе была...
Хилков вдруг с подозрением взглянул на Якоба.
– Значит, более не принесешь? – спросил он тихо.
– Не принесу.
Они помолчали. Да и трудно клеится разговор, когда один из друзей уезжает, а другой остается.
Якоб коротко рассказал о своих планах.
– Ну, когда так, – строго заговорил Хилков, – в Копенгагене увидишь Измайлова. Скажи ему моим именем, да что моим! Не для себя, я чай, делаю, – пусть отыщет здесь каких ни есть сребролюбцев, даст им денег, дабы писать мне не запрещали. А коли сам сробеет, на Москву пусть отпишет.
– Понял, – сказал Якоб и поднялся.
– С чего заспешил уходить?
– Более нельзя мне здесь оставаться, – сказал Якоб. – Не сегодня-завтра схватят. Проведали чего-то или просто опасаются – не знаю, но только присматриваются...
Хилков усмехнулся:
– Упреждал я тебя, милого друга, не ожгись! Смел больно и повсюду все сам делаешь. И на галеры, и письма тайные, и по городам – где какие корабли строятся, и по пушечному литью...
Якоб ответил упрямо:
– Коли война, так не помедлишь. И то сколь много времени делал безбоязненно: видно – пора, отгулял свое по королевству шведскому.
Андрей Яковлевич разгладил седеющие усы, сел рядом с Якобом, обнял его за плечи, сказал душевным голосом:
– Имена не запоминай, скажи просто – консилия. Так-то, друг добрый... Скажи еще: завидовал, дескать, Андрей Яковлевич галерным каторжанам. Из них кто посмелее – бежит, Хилкову же не убежать никак, два пристава – днем, четыре – ночью, да решетки, да от короля указ – беречь неусыпно под страхом смерти. Ну и ноги пухнут... Засим прощай, молодец. Был ты мне другом, много помог, много славных минут, да и часов, провели мы вместе...
Андрей Яковлевич взял Якоба ладонями за щеки, поцеловал. Якоб заговорил, сдерживая волнение:
– Вы пребывайте в спокойствии, Андрей Яковлевич. Я все, как вы велели, сделаю. Ничего не забуду. И еще скажу: никогда не забуду, как рассказывали вы мне краткие повести об истории российской, как отвечали на вопросы мои, которых такое множество я задавал, как последние деньги свои давали мне для несчастных пленных.
– Ну-ну, – остановил Хилков. – Еще чего, – русский русскому на чужбине не поможет, тогда, брат, и свету конец. Иди. Прощай. Спасибо за все, что делал!
Когда Якоб был уже у двери и даже взялся рукою за скобу, Хилков вдруг окликнул его:
– Стой, погоди!
– Стою!
Он обернулся. Князь, улыбаясь, молчал...
– Что вы, Андрей Яковлевич?
– Последнюю цыдулю, что от меня отправлял, тайную, не ведаешь?
– Не знаю, князь.
– То-то, что не знаешь. Умная цыдуля, пригодится, я чай, нашим. Об лоцмане там речь идет. Дабы доброго лоцмана отыскали...
– Какого лоцмана?
– Узнаешь со временем. Ах, досадно мне, дружок! Ты знать все будешь, а я здесь ничего не узнаю. Ну, прощай, иди...
Якоб вышел, спустился с крыльца, вежливо дважды поклонился приставам, сказал на всякий случай, что завтра, когда принесет князю обед, захватит с собою не водку, а рому, и отправился домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220