Боярин подумал, повздыхал, у кивота повалился на колени, стал молиться, чтобы не помереть злою смертью, чтобы изловить злокозненных, чтобы себе добро было, а недругам – казнь лютая.

2. МНОГО ВОДЫ УТЕКЛО

Иевлев проснулся поздно: ночью опять привиделся все тот же сон, проклятый, постоянный кровавый сон. Беззвучно плыли, кренясь на яминах и ухабах, малые телеги, в тех телегах сидели по двое, назначенные на казнь, закрывали прозрачными ладонями огоньки напутственных свечек, будто пламя свечи и есть жизнь. Телеги плыли бесконечно, и казалось, изойдет сердце мукой, не выдержать, не стерпеть сего зрелища. И то, что не было во сне никаких звуков, и то, что Петр тоже появился в тишине, так несвойственной его присутствию, и то, что он протягивал ему, Сильвестру Петровичу, «мамуру» – знаменитый палачев топор князя-кесаря, и то, что он, Иевлев, не мог взять мамуру, чтобы рубить головы, и пьяный Меншиков с безумными прозрачными глазами – который все куда-то шел, шепча и плача, – все это было так невыносимо, что Сильвестр Петрович проснулся совершенно разбитым и долго лежал неподвижно, перебирая в памяти те дикие дни. И опять, в сотый раз, с бешенством вспоминал безмятежное лицо Лефорта и бесконечные балы, которые он задавал в проклятые дни казней...
Было слышно, как в сенцах перед горницей Егорша тихо с кем-то разговаривает. Потом вдруг он с досадою выругался, тихонько отворил дверь.
– Чего там? – спросил Сильвестр Петрович, нарочно зевая.
– Я уж думал, занемог ты, господин Иевлев, – сказал Егорша, – таково жалостно во сне слова говорил...
– Натопили печи, что не вздохнуть! – сердито ответил Иевлев. – Чего слыхать-то?
– Многое слыхать. Нынешней ночью холопя боярского на Двине смертно порезали...
– За что?
– А, говорят, за дело.
– За какое за дело?
– По-разному болтают, Сильвестр Петрович! – уклончиво ответил Егорша. – Сами знаете, народ. С них спрос невелик. А еще новости такие, что весь город Архангельский уже доподлинно знает, как надобно шведа пастись и что крепость строить будем.
Иевлев сел в постели:
– Правду говоришь?
– Сроду не врал, Сильвестр Петрович. Да и то сказать...
Он не договорил, махнул рукой.
– Ты – договаривай. Что – да и то?
– Боярин-то нынешний, Алексей Петрович, от Азова сюда пришел. Не по-хорошему там сделалось. Его будто на копья вздеть народишко хотел...
– Не твоего ума дело! – сказал Иевлев.
Егорша усмехнулся с таким видом, что он и сам знает, чье это дело.
Иевлев молча оделся, умылся из серебряного кувшина, стал завтракать здесь же, сидя на постели. Егорша за едой рассказывал:
– Покуда вы почивали, я весь город обегал. Брательника повидал – Аггея. Теперь он при корабле. Семисадов, что на Москве галеры строил, а потом к нам на Воронеж приехал и при Азове был, – помнишь, Сильвестр Петрович, ногу ему там оторвало ядром, – тоже живой, на деревяшке ковыляет. Строители корабельные – старичок и другой, Кочнев Тимофей, – здесь, на верфи на корабельной...
– Рябова-то отыскал? – спросил Сильвестр Петрович.
Егорша помедлил с ответом, Иевлев внимательно на него посмотрел.
– Не видел, что ли?
– Потонул кормщик, – тихо сказал Егорша. – Нету более на свете Ивана Савватеевича. Взяло его море.
– Ты что? Белены объелся? – вскинулся Иевлев. – Как так море взяло? Когда?
– Еще как мы с вами тогда уезжали в Копенгаген – провожал он нас, веселый был, только что сынок у него народился, Ваняткой его крестили, вы и крестным были, – помните?
– Да ты дело говори! – сердито сказал Иевлев. – Помнишь да помнишь! Небось, не старая я баба, помню... Дальше что было?
– А дальше то было, что ушел он океанским карбасом на дальние промыслы и не вернулся. Овдовела Таисья Антиповна...
Сильвестр Петрович отер руки платком, перекрестился.
– Вечная ему память, морского дела старателю. Большого сердца был человек. Жалею. Истинным моряком сделался бы. Иноземцев чинами флотскими да деньгами жалуем, а свои добрые – за хлеб, за пропитание гибнут...
Долго молчали. Сильвестр Петрович ходил по горнице, думал. Сказал другим, мягким голосом:
– Всех моряков-рыбарей, кто на корабли не взят, нынче же соберешь ко мне. С Семисадовым посоветуешься, с братом со своим Аггеем, с мастерами корабельными, с Кочневым, да еще со стариком, с Иваном Кононовичем...
– Да куда собрать-то? – спросил Егорша. – Здесь у боярина ушат рассохшийся: все, что ни скажешь, услышат, да куда не надо и разнесут...
Иевлев кивнул, – Егорша говорил дельно.
– А я так про себя подумал, – продолжал Егорша, – не встать ли нам на жительство у Таисьи Антиповны. Старик-то Тимофеев помер, изба у них чистая, просторная, а жильцов всего трое – вдовица сама, сынок Ванятка да бабинька рыбацкая Евдоха. Что пожалуете за проживание – все вдовице на пользу, – бедно живут, страсть. Старик ничего ей не оставил, все на монастырь записал, на поминание. Одна только крыша над головой и есть...
– Да примет ли? Мы с тобой люди беспокойные.
– Как не принять, Сильвестр Петрович. Вы отец крестный – нельзя не принять. А уж вам житье будет – не нарадуетесь. Ни об чем думать не понадобится. Таких хозяек поискать.
Иевлев усмехнулся, дернул Егоршу за льняные мягкие волосы, потрепал весело:
– И все ты меня учишь, и все ты меня учишь, учитель экой нашелся. Ладно, собирай рухлядишку нашу да вели возок закладывать.
Узнав, что царев посланник съезжает, боярин Алексей Петрович и разгневался и растерялся, закричал на чад и домочадцев, на приживалок и челядь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220