Говорят, у меня скованность движений. По радио петь буду, это возможно. А специальность себе изберу точную — дома людям строить, детясли там, больницы.— В архитектуру прорвешься?— Возможный вариант.Отвечал на вопросы Лазарев тщательно, но что-то его тревожило.— Ты за делом зашел? — спросил Локотков.— Да вроде бы оно и не дело. Скорее, просьба. У меня, видите ли, товарищ Локотков, есть один друг…— Девушка? — вдруг огорчившись за Ингу, спросил Иван Егорович.— Зачем девушка? Мужчина, товарищ. Он ко мне хорош был, много мне дал, если так можно выразиться. И наверное, сильно переживал за меня… Это ведь называется «пропавший без вести». Так вот, хотел бы я отправить ему письмо.— Письмо рано, — перемогшись от приступа озноба, произнес Иван Егорович. — Погоди с письмами…— С чем же мне не погодить? — спросил Лазарев. — Разве есть хоть что-либо, с чем мне можно не годить?Голос его задрожал.— Фамилия-то давешнего подполковника — Петушков? — яростно осведомился Саша. — Точно, Петушков. Так знаете, как оно все называется? Петушковщина, — словно выругался он и тотчас же повторил: — Петушковщина. Один больше ею начинен, этой петушковщиной, другой меньше, но все едино — петушковщина, от которой уже и дышать вовсе невозможно. Сделайте рентген такой, просмотрите насквозь, ведь и мы люди, дайте нам полностью оправдать…— Что ты именуешь «полностью оправдать»?— Именую, если подвиг, но как его осуществить опять-таки без доверия? Как?— Поживешь — увидишь.— Живу, да не вижу.— А тебе пока и не положено видеть Выйдет время, разглядишь, и стыдно тебе покажется, что ты меня петуховщиной какой-то попрекал. Письмо другу напишешь, а что в нем? Что? Ты его потом, после всего напиши, когда будет про что. Петушковщина… Дурак ты, вот кто! Я тебя на большое дело готовлю, а ты мне темную муру лопочешь про недоверие. Ты мне на серьезную работу необходим, а автоматчиков пока мы имеем не бедное число. Автомат ему не доверили! Петушковщина… или как там… Я тебе во втором эшелоне и вообще на подхвате не дам в люди выйти. И мелкими стычками с противником — не дам. Оно конечно, оно так, как ты в песне поешь, — жалко «солнышка на небе да любви на земле», но подлецу, Сашка, и солнышко не светит, и любовь вроде не в любовь. Так что я тебя из этого переплета иначе как с большим орденом не выпущу, и не надейся, тем более что хоть оно дело и не мое, но, как предполагаю, «любовь на земле» тоже у тебя на подходах…— Это вы про что? — не оборачиваясь к Локоткову, спросил Саша.— Может, и сам догадаешься? Только предупреждаю: шуточки тут места иметь не могут. Она девушка замечательная, ты в себе прежде разберись…— А может, это мое личное дело? — показал зубы Лазарев. — В крайнем случае, мое да ее? Или теперь вся моя жизнь под рентгеном пройдет?Они помолчали. Слишком уж крут сделался разговор.— Что же касается подвига, — смягчившись, но все еще сурово произнес Лазарев, — то в нестроевом взводе его осуществить трудновато. Баньку, например, отстроим, попаримся, а дальше?Локотков усмехнулся:— У тебя другая банька будет! И не без пара.Его опять стала выкручивать лихорадка, так, что даже он не сдюжил и со стоном накрылся старым полушубком. И ноги болели, и голова гудела, и холод проносился по всему телу…— Может, покурите? — спросил Саша.— Сверни.Лазарев свернул, прикурил, затянулся и отдал козью ножку Ивану Егоровичу. Но себе свернуть постеснялся, хоть курить ему хотелось до одури.— Свернул, так сам и кури, — распорядился Локотков. — И про полковника Кротова расскажи, какие вы там друзья-товарищи.Саша даже закашлялся, услышав имя Кротова. Откуда Иван Егорович мог про Кротова дознаться?— А он жив?— Воюет, не то что просто жив. И хорошо воюет, даже в приказах, бывает, поминается.Саша слегка присвистнул:— И доверяют ему?— Если командует, значит, доверяют.— Ничего это еще не значит, — сказал Лазарев. — Вон царским военспецам не доверяли, однако же они командовали?Локотков на это ничего не ответил. Спросил сам:— Почему ты мне про полковника Кротова не заявил, что спас его?— Потому что вы мне в ту пору все равно бы не поверили.— А позже?— Позже и без Кротова поверили, и тогда бы вышло, что я хвастун.— А ты, ох скромник!— Я чистосердечный. Что во мне положительное, то не скрываю, но и недостатки, конечно, имеются, с ними борюсь… Бороться с собственными недостатками труднее, чем с чужими, это все знают…Иван Егорович слушал улыбаясь: совсем еще мальчик.— Какие же у тебя, например, недостатки?— Мало ли… В молодости, в школе, я их даже на бумажку записывал, чтобы, изучив себя, бороться со своими слабостями и недоработками в характере. Потом бросил, самокопание получалось, оставил эту затею…— Ладно с самокопанием. Вернемся к Кротову. Ты ему свои костыли отдал, чтобы его приняли за тебя? Было это?— Что-то было вроде этого. Потом сильно меня били, Иван Егорович. Памороки отбили. Долго и не помнил ничего, и руки дрожали, кушать не мог.— А с Купейко со своим ты сильно дружен был?— Был. А что? — напряженно осведомился Лазарев.Голос Локоткова тоже напрягся. Но он готовил Лазарева, закалял его, и жалеть сейчас было неуместно.— Сильно дружили?— Как один человек! — воскликнул Лазарев. — У нас все напополам было. Я за него, как и он за меня…Иван Егорович молча смотрел на Сашу. Такие раны не легко наносить. Но он должен был это сделать сейчас, а не после. Пусть идет к ним, вооруженный и этим горем: без горя какая ненависть! Чем больше горя, тем сильнее ненависть. А она поможет!— Вы про Купейко узнали что-нибудь? — спросил Лазарев. — Да? Что? Только, если подлость, вы не верьте! Он подлость не мог сделать…— Убили твоего дружка, — сурово и прямо произнес Иван Егорович, — застрелили за агитацию против фашистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55