Ключ от квартиры он положил себе в карман. И здесь же в передней зацепился ногой за что-то, что с металлическим грохотом рухнуло под ноги.
– Ничего, ничего! – успокоительно сказал Симбирцев. – Не обращайте внимания. Пустяки!
Если бы он этого не сказал, Веретилин, может быть, и не зажег бы спичку. Но теперь он посветил и посмотрел: на полу лежал странной формы оцинкованный ящик, съехавший из степного шкафа.
– Это что же? Гроб? – спросил Иван Дмитриевич.
– Совершенно верно, гробик! – ответил Осокин. – Гробик. Тут хоронили одного, так не пригодилось, не пригодился, вернее…
На улице по-прежнему дула поземка. Было так темно, что даже снег не белел. И как далеко до Лубянки, как еще далеко!
Он шел сзади с наганом в руке. Дыхание с хрипом вырывалось у него из груди. Шуба не грела. Холодные волны, одна за другой, заливали спину. «Только бы не упасть!»–думал он. – Только бы не упасть!
– Послушайте, начальник! – сказал Симбирцев. – Комиссар или как вас там? Мне больше нечего терять, понимаете? У меня есть доллары, бриллианты, любая валюта. Отпустите, и все будет вашим. Состояние! Понимаете? Что выигрывает ваша революция, расстреляв меня? Ничего! Но она много выиграет, сохранив вашу жизнь. А ваша жизнь непременно сохранится, если вы поправите ваше здоровье…
– Шагайте! – глухо сказал Веретилин. – Нечего болтать!
И они опять шли молча – десять шагов, и еще десять, и еще двадцать, пока их не остановил патруль, семь винтовок с примкнутыми штыками.
– Документы! – сказал сиплый от холода голос. – Предъявите документы, граждане.
Веретилин с невероятным облегчением опустил наган. И тотчас же наган сам выскочил из его ладони и повис только на ремешке. Рука ослабела, сил больше не было нисколько; он терял сознание.
– Помогите доставить задержанных в ВЧК, – сказал Иван Дмитриевич. – Я болен и ничего не соображаю.
Человек в солдатской шапке и в гражданском пальто, замотанный шарфом, отрядил двух красногвардейцев в помощь Веретилину, похлопал его по плечу, сказал: «Ничего, браток, еще не то бывает», – и свернул в переулок, а Иван Дмитриевич, едва переставляя ноги и уже совсем ни о чем не думая, пошел опять на Лубянскую площадь.
– Что за контрики? – спросил красногвардеец у Веретилина, кивая на спины идущих впереди.
– А?
– Что за контриков, спрашиваю, ведем?
– Я прилягу! – ответил Иван Дмитриевич. – Я тут прилягу и посплю. Дядя починил сапог, и теперь все в порядке.
– Сыпняк! – сказал другой красногвардеец. – Это уже не он говорит, это болезнь в нем говорит. Нет, товарищ, дорогой, не приляжешь ты здесь, пойдешь ты с нами, и сдадим мы тебя твоим друзьям, чекистам. Давай, друг, шагай с нами!
И, держа винтовку правой рукой, красногвардеец левой обхватил Веретилина и заставил идти рядом.
– Шуба на тебе богатая! – сказал он. – В такой шубе и болеть жалко.
– Казенная небось! – сказал тот, что был помоложе. – Наверное, для больных выдают. Вот нашему Харченко, как заболел, выдали полушубок.
Слово «шуба» дошло до сознания Веретилина.
– Да, да, все дело в шубе! – быстро заговорил он. – Именно в шубе. Они попались на шубу, как на крючок. Енот, хорек, каракулевая шапка, а? Теперь я лягу! Пора!
Трое задержанных сидели на скамейке у двери. Осокин дышал в озябшие пальцы, Симбирцев покусывал усы, обдумывая положение, вихрастый парень дремал. Ему было все равно – наняли, он и работал. И мамашу кормил – параличную. Что же, бросить ее, чтобы помирала с голоду?
Иван Дмитриевич, укрытый роскошной шубой, лежал на коротком диване и тихонько бредил.
Комиссар Павел Федорович Швырев угрюмо посматривал то на Веретилина, то на арестованных.
– Допросить их, что ли? – шепотом спросил Вася Свешников. – Чего они тут расселись?
Швырев подошел к Симбирцеву, спросил спокойно:
– Вас почему задержали?
– Не могу знать! – коротко, с достоинством ответил Симбирцев.
Павел Федорович смотрел на него молча, холодными, светлыми глазами.
– Так-таки и не знаете?
– Не знаю, товарищ начальник.
– Гражданин начальник, – поправил его Швырев.
– С той минуты, когда меня арестует человек, отвечающий за свои действия, вы для меня станете гражданином начальником, – спокойно и ровно сказал Симбирцев. – Пока же я не могу лишить себя удовольствия называть вас товарищем!
Павел Федорович крепко сжал челюсти. На щеке у него задрожал мускул.
– Значит, вы ни в чем не виноваты?
– Вы все равно мне не верите! – сказал Симбирцев. – Зачем же мы теряем время?
– Нас задержал человек, находящийся в состоянии бреда, – раздраженно заговорил Осокин. – Теперь мы почему-то должны отвечать за его действия. Согласитесь сами, все это дико.
Вихрастый парень проснулся, утер рот ладонью и зевнул со стоном.
– Проверьте наши документы, обыщите нас, обыщите наши квартиры, наконец, – сказал Симбирцев, – но зачем же эти издевательства? Мы все трудовые люди; вот, пожалуйста, я лично работаю на почтамте, этот товарищ, – он показал на бекешу, – железнодорожник, а вот Евгений – он истинный пролетарий, сын дворника, погибшего в бою за власть Советов… Так, Евгений?
– А чего ж! – сказал вихрастый. – Ясное дело. Павел Федорович проверил у задержанных документы – все оказалось в полном порядке. У Симбирцева, случайно, в удостоверение была вложена характеристика, где Симбирцев назывался украшением почтамта, преданным работником, образцом старого специалиста, сочувствующего строительству нового мира. Товарищ Осокин – так бекеша именовалась в документах – тоже был преданным товарищем, и ему (судя по бумажке с подписями и печатями) в связи с его работой на транспорте следовало выдать разрешение на хранение оружия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61