Дзержинский, сам ослабевший после стольких месяцев тюремной жизни, сейчас со своей ношей едва держался на ногах. Лицо его покрылось потом, сердце билось неровно, толчками. А начальство двигалось так медленно, что, казалось, никогда не будет конца этому стоянию в сыром полутемном коридоре с Антоном за плечами. И если бы он еще не волновался так ужасно!
Каждого арестанта начальник тюрьмы осматривал и обыскивал самолично: на прогулках довольно часто арестанты передавали друг другу письма, записки, даже книги, и начальник тюрьмы объявил этому обычаю войну. Пока что он ничего не нашел, и это его злило. Если весь обыск окажется безрезультатным, начальник останется в глупом положении.
Чем меньше оставалось необысканных арестованных, тем больше раздражался начальник тюрьмы. Теперь уже Дзержинский видел его бледное выбритое лицо, с большим носом и угловатыми бровями, его большой подбородок и кончики крахмального воротничка, выглядывающего из-под воротника мундира.
– А пачему у вас, пазвольте спрасить, – нажимая на букву «а», говорил начальник, – пачему у вас пуговицы аторваны? Вы что? Правил не знаете? Так мы вас живо! Захаркин! Трое суток карцера ему!
Теперь у каждого арестованного он находил какой-нибудь непорядок в одежде или в поведении: один не так стоял, другой посмел улыбнуться, третий держит руки в карманах, четвертый посмел попросить очки, отобранные на допросе.
– То есть как это отобранные?
– Следователь мой отобрал у меня очки, чтобы ускорить мое сознание, – говорил четвертый от Дзержинского арестант с тонким и умным лицом, – я же без очков ничего решительно не вижу. Прошу вас возвратить мне очки…
Но начальник тюрьмы уже не слушал. Теперь он увидел Дзержинского и вместе со своим помощником, прыщеватым молодым человеком, шел к Дзержинскому.
– Эта что ж такое? – спрашивал он, щуря глаза. – Эта шутка или как эта нада панимать? Сейчас же абоим встать смирна, – вдруг крикнул он, – сейчас же!
– Мой товарищ болен, как вам известно, – сказал Дзержинский, – и стоять не может.
– Я приказываю прекратить, – крикнул начальник, – я приказываю стоять смирна!
– Но он не может… – начал быстро Дзержинский.
– Молчать! – багровея и теряя всякую власть над собой, заорал начальник, – назад в камеру! Запрещаю! Захаркин, за самовольное выношение… вынесение… за самовольный вынос из камеры…
Он вдруг запутался и забыл то, что хотел сказать. В эту секунду в коридоре вдруг раздался звонкий голос Россола:
– Палач! Мы все равно тебя расстреляем! Палач!
Неизвестно, что произошло бы, не раскашляйся Россол в это время. Он закашлялся так, что отпустил Дзержинского и повалился головой вниз на щербатый каменный пол коридора, внезапно побелев донельзя и потеряв сознание. Но сосед Дзержинского, врач, успел подхватить голову Россола, так что он не ударился, и принял его от Дзержинского.
Захаркин схватил врача за руку и оттащил от Россола. Врач рванул руку. Россол все еще кашлял. Изо рта его текла узкая струйка алой крови.
– Все назад, в строй! – протяжно закричал начальник тюрьмы и расстегнул кобуру револьвера. – По местам!
Врач в это время уже стоял на коленях возле Россола.
Захаркин опять рванул его за шею.
– Отойдите, – сказал Дзержинский, – вон отсюда!
– Ты что? – оторопело спросил Захаркин. В его руке уже был револьвер.
– Все назад в строй, – продолжал кричать начальник, – или я буду стрелять!
Но никакого строя уже не было. Строй внезапно сломался. Начальник был в одном кольце арестантов, его прыщеватый помощник в другом, Захаркин в третьем. Кто-то тонким бешеным голосом кричал:
– Товарищи, бей палачей!
Лицо Захаркина сделалось серым.
– Спрячь револьвер, мерзавец, – сказал ему Дзержинский, – спрячь, пока тебя не убили.
А слева несся и несся бешеный, точно пьяный, тонкий голос:
– Бей палачей, товарищи! Бей, бей палачей…
Но никто не был убит. И начальник, и его помощник, и Захаркин удрали. Им дали уйти, и они ушли. Арестанты, по настоянию Дзержинского, разошлись по камерам. Россола отнесли па его лежак, врач сел с ним рядом. Тюрьма затихла.
До вечера ждали расправы, но она так и не последовала. Захаркин появился тише воды, ниже травы, настолько вдруг вежливый, что в волчок осведомился о здоровье Россола.
– Теперь лучше, – тоже вежливо ответил Дзержинский, – благодарю вас.
Но Захаркин не отходил от волчка. В волчок был виден только его мохнатый рот, и этот рот произнес:
– Бывают же такие болезни…
На это Дзержинский не нашелся, что ответить.
К ночи Россол окончательно пришел в себя. Худое лицо его совсем осунулось и приняло голубоватый оттенок, темные глаза завалились, губы запеклись.
– Здорово мы с тобой погуляли, Яцек? – спросил он, старательно улыбаясь.
– Завтра погуляем, – невозмутимо ответил Дзержинский.
– Ты думаешь?
– Уверен.
Он стоял перед лежащим Россолом – стройный, высокий, и такая спокойная сила исходила от него, что Россол поверил: да, завтра они обязательно будут гулять, ничто не может помешать этому решению, они во что бы то ни стало будут гулять.
Эту ночь, впервые за много месяцев, Россол спал спокойно, а наутро Дзержинский, как ни в чем не бывало, помог ему одеться, и, когда Захаркин отворил дверь в коридор и объявил прогулку, он поднял Россола на плечи и встал с ним в шеренгу арестантов.
Начальника тюрьмы не было, со вчерашнего дня его никто не видел.
Захаркин же сделал такой вид, что ему нет никакого дела ни до Дзержинского, ни до его ноши, ни до чего решительно, кроме самой прогулки. Да и вообще в лица арестантам он не смотрел, а смотрел вниз и покрикивал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61