Так рыдать она научилась от супруги Гоголева – Виктории Львовны. И Женька вторил ей во всю свою маленькую силу, но довольно-таки пронзительно. И все же Степанов произвел реквизицию по всем правилам. Мусоля химический карандаш, написал список «буржуазных излишков бывшего гражданина Гоголева» и сургучной печатью, принадлежавшей Борису Виссарионовичу, его же сургучом опечатал все сундуки, кофры, шкафы, кладовки и тайники.
– Сумасшедший вы какой-то! – произнесла Алевтина, все еще всхлипывая. – Могли бы пользоваться и пользоваться!
– Я не сумасшедший, а революционный моряк! – наставительно произнес Родион. – Мы вашего Николашку не для того свергли, чтобы самим пользоваться втихую. Мы его ради всего народа свергали... А люстру я, между прочим, записал как проданную в целях поправления моего от тифа.
Реквизиция и вопли Алевтины утомили Степанова, И он лег. В этот вечер она почему-то рассказала ему свою жизнь. Он слушал молча, лежа на диване, закинув могучие руки за голову. Глаза его были полузакрыты.
– Так по щекам и хлестала? – спросил Родион вдруг.
– Хлестала! – кусая губы, кивнула Алевтина.
– Сколько ж тебе лет было?
– Шестнадцати не исполнилось.
– Паразиты, суки, в господа бога, – сказал Родион.
– Чего ж вы ругаетесь?
– Жалею вас, потому и ругаюсь.
Погодя он спросил:
– Женька чей?
– Приходил тут один самокатчик, унтер, хорошенький такой... – опять всхлипнула Алевтина.
– Не реви. И куда делся?
– А кто его знает.
– Сказано, не реви! Теперь жизнь новая открылась. Учиться тебе надо. На любую должность выйдешь самостоятельно.
– Я ж малограмотная!
– А я кто?
– Ну и будешь как есть – темный матрос.
Родион Мефодиевич не обиделся, а улыбнулся в сумерках и сказал:
– Вот и врешь, Аля! Темные матросы пролетарской революции не нужны. Вот управимся с гидрой – пойду учиться.
Алевтина посмотрела на Степанова украдкой, сбоку и подивилась той могучей, ни в чем не сокрушимой уверенности, которая исходила от него. А он говорил негромко, глядя на лепной потолок кабинета присяжного поверенного Гоголева:
– Пришел я на флот, верно, темным мужиком с самых вознесенских лесов, слышала про такие? Отец у меня совсем неграмотный. Дослужился до инструктора-минера, потом разжаловали на «Петропавловск» до матроса второй статьи. Голова варила. На «Авроре» был, когда по Зимнему дворцу ударили...
– Ты по Зимнему палил? – ужаснулась Алевтина.
– Другие палили. А мы, правда, холостым разок. Мне та честь не досталась, – с улыбкой сказал Степанов. – Но все же на «Авроре» службу нес...
И взял Алевтину за руку.
Она покорно и тихо наклонилась к нему. Он отвернулся и попросил:
– Отсядь, Аля, подальше. Напущу на тебя тиф, какая сласть...
Алевтина тихо улыбалась: теперь она будет комиссаршей! Таких бычков нетрудно брать на веревочку. Жалостлив! Ведь даже перекосился, когда она рассказывала, как ее били. А ничего, между прочим, особенного не было, раскокала флакон и получила за дело...
– Научите меня той песне, которую вы поете! – попросила она Степанова.
– Какой?
– Про огонек! Как жить скучает часовой...
– Ну давай! – согласился Степанов и тихонько запел:

Ночь темна, лови минуты,
Но стена тюрьмы крепка:
У ворот ее замкнуты
Два железные замка...


Супруги

Через месяц они стали жить, как муж с женой. Евгений имел теперь фамилию – Степанов, Алевтина была супругой комиссара, не горничной, не прислугой господ Гоголевых, она была сама по себе хозяйкой, уважаемая женщина. Чтобы совсем забылось ненавистное прошлое, она попросила Родиона переехать в другую часть города – на Васильевский остров или хоть на Выборгскую.
– Почему это «хоть»? – насупившись, спросил Степанов. – Соображай, чего мелешь!
– Потому что на Выборгской одна мастеровщина, – сказала она, – хамье.
– Дура! – отрезал Степанов. – А ты-то сама из каких-таких дворян?
– Не из дворян, но жена выдающегося человека, – потупившись, произнесла Алевтина.
Переехали на Васильевский. Наступила голодная весна. Степанов пропадал на своем узле, часто не ночевал дома, а когда сваливался под бок Алевтине, скрипел зубами и выкрикивал страшные слова:
– Саботажники, шкуры, под расстрел подведу, тогда поздно будет...
Белые, опасные, неспокойные ночи бежали за голыми, без занавесок, окнами. Алевтина вглядывалась в молодое, смертельно измученное лицо мужа, в его завалившиеся глазницы, в его сухие губы и мечтала страстно, с тоской, с болью в сердце; пусть будет начальником, самым главным, одним над всеми, пусть его боятся, пусть проедется она, Алевтина, в красном, глазастом, могучем автомобиле, какой подавали иногда супруге присяжного поверенного Гоголева. Бешеное честолюбие грызло ее. Только бы дожить до своего часа, тогда она покажет, тогда все увидят. А пока что она дожидалась мужа, читала вволю книги про жизнь князей, баронов и маркизов, одевала Женьку во все господское, как одевали супруги Гоголевы своего Гугу: в кружева, в бархатные платьица, в какие-то особенные беретики и чепчики. И морковный чай она наливала в тонкие саксонские чашки.
Осенью Степанов отбыл в распоряжение Реввоенсовета Астраханского флота. Какие-то дружки Родиона навещали Алевтину, советовали ей идти на работу, приносили паек. Она с ними была суха, поджимала губы, не разговаривала подолгу. Все, что полагалось и не совсем полагалось мужу, она получала на пустых петроградских складах. И необходимые с ее точки зрения слова она быстро научилась произносить.
– Окопались, шкурники! – говорила она, держа на руках толстомордого Женьку в нарочно бедном капоре. – А тут жена комиссара хоть пропадай с голоду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19