Там, на дряблом травянистом хохолке, нависшем над обрывом, розовели размазанные арбузные корки и темнели на сырой газетке спекшиеся семечки. Вдруг товарняк закончился, точно обрубленный, настала тишина, в которой с целлофановым шорохом носились сухие стрекозы. Крылов с трудом разогнулся от арбузного месива, которым питалась, то сворачиваясь золотой серьгой, то перебирая свежеокрашенными члениками, крупная оса. Именно отсюда, с хохолка, было отлично видно неподвижное тело: шпион развалился в порушенной зелени, будто гуляка на съехавшей постели, голова его, исцарапанная в кровь, была как-то странно подвернута, словно соглядатай попытался взять ее под мышку.
Внезапно Крылова прохватила высота – точно прохватила резкая простуда. Точно кто смычком провел по струнам, натянутым в ногах, в паху, в холодном животе.
Высота была совсем небольшой, но казалось немыслимым преодолеть расстояние от размазанного арбуза до кружевного кустика акации, державшего в объятиях мертвое тело, – и остаться в живых. Должно быть, где-то здесь проходила граница, которую все время чуяла бедная Тамара. Железнодорожный овраг с пустыми рельсами внизу теперь казался до половины налитым прозрачной смертью – и невозможно было в нее окунуться. Теперь Крылову вспомнился – даже не вспомнился, а проступил огромным призраком сквозь шершавую реальность – недавний сон: фантастически глубокое горное ущелье, очарование пропасти. Сразу ему захотелось прижаться к земле и во что-нибудь крепко вцепиться. Он снова видел далеко внизу взлохмаченную нитку горного потока и похожие на стальную «молнию» крошечные рельсы, слышал тающий гул, чувствовал водяную пыль на стянутом лице. Снова, вместе со своими угловатыми тенями на солнечных скалах, в пропасть прельстительно летели предметы одежды: каждая тряпка была будто парус Крылова, будто его парашют, вот-вот готовый сдернуть тело в море дымчатого солнечного воздуха, чтобы под ним гранатой взорвалась пустота.
Тем не менее следовало спуститься к пострадавшему и поискать на теле ниточку пульса. Формально еще оставалась надежда – хотя отсюда, сверху, было виднее, чем вблизи, что никакого пульса у соглядатая нет. Крылов постарался сосредоточиться на предметах реальности, проступавших сквозь давний сон, будто сквозь нежный утренний туман. Он, как в тумане, не видел, куда ступают его скособоченные ноги, только хватался за все, пропуская сквозь кулак обжигающие ветки с размочаленными листьями. Он улыбался и ежился, и стучал костяными зубами, и сердцем чувствовал косую, чуть вибрирующую леску рыболова; спускаться, не держась за сердце, было все равно что не держаться за перила на огромной высоте. Вдруг он нырнул в неглубокую яму, полную лиственной прели и разинутых капканами консервных банок, – и сразу наткнулся на сырую ногу в перепачканном рыжем ботинке.
Как он мог так долго его не узнавать? Черты лица – будто убитая муха на белой стене. Вероятно, для узнавания, прозвучавшего в душе Крылова безмолвным громовым аккордом, должно было проступить вот это выражение – будто кто-то страшно обманул доверие соглядатая, совершил над ним что-то невообразимое. Вот он – убийца Леонидыча. Сильно постарел, хотя прошло всего двенадцать лет. Выглядел тогда как недокормленный подросток. Смерть тогда прошла через него разрядом тока, но он отскочил и спасся. На месте белого хохолка, по всей вероятности крашеного, – пустота и пух, и тусклый глянец лысины, покрытой вздутыми царапинами.
Несомненно, мертв. Крылов, постанывая, попытался найти на толстой шее биение пульса – но под пальцами была лишь вялая теплота разогретого парафина. Неподвижное тело казалось в холодном воздухе неестественно теплым и пухлым – теплее костяных и мокрых рук Крылова, обзелененных мочалом листвы. Голова покойника не лежала, а валялась – как-то совсем отдельно – и перекатывалась с боку на бок, будто пустая пивная бутылка. Сейчас Крылова легче, чем любого другого, можно было убедить, что это он убил гражданина Завалихина: столкнул, например, с обрыва, предварительно сломав основание черепа. Он бы поверил в это охотнее, чем грузчики и экспедитор, наблюдавшие дикую погоню. Охотнее, чем секьюрити и официантка, собственными ушами слышавшие, как гражданин Завалихин произнес: «А что он убить меня грозится, так это он шутит! Это у него шутки такие! Между прочим, Крылов его фамилия…»
Вот, значит, как. Значит, возле камнерезки тогда отпивался не чужой. Этот знал, что мастера получили жалованье и, подвыпив, выйдут с деньгами. Вот, наверное, попало племяннику от дядюшки за то, что нагадил, где ест. Завалихина сажали за воровство и грабеж, но «мокрого» за ним не числилось. Вполне вероятно, что убийство Леонидыча, совершенное призрачным июньским вечером, обладавшим многими свойствами сновидений, было у Завалихина единственным опытом. Должно быть, он так и прожил под впечатлением. Краски на той картине для него не сохли – особенно красная краска. И тут любезный дядюшка отрядил его «присматривать» за тем самым недобрым парнем, что шел немного впереди окутанных хмелем мастеров и единственный из всех увидел преступника в упор. Интересно, кстати, что за образ, что за моментальный снимок Крылова хранился все эти годы в памяти Завалихина? Скорее всего, туманный мазок, стеклянный сосуд, заполненный дымом. Или, наоборот, отчетливая, страшной крепости маска, которая не налезает на живое лицо и не выражает ничего, кроме угрозы. Тем не менее Завалихин, отправляясь шпионить, знал, с кем именно имеет дело. Постоянная опасность быть опознанным припекала его физиономию жарче летнего солнца, оттого он и загорел так сильно за время блужданий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171