На это Меньшиков, меньше всех принимавший участие в дискуссиях, ответил каким-то новым, прежде ему не свойственным пожатием плеч, будто проверял этим неосознанным движением наличие головы.
– Хотите увидеть, что с нами случилось? – предложил он, не адресуясь никому конкретно. – Я сейчас покажу.
Поморщившись, Меньшиков нагнулся под стол, где у него, будто пес у ноги, всегда лежала на разношенном днище бесформенная сумка, и вытащил пухлую книгу. Глянцевые корки, липкие от новизны, были словно залиты фруктовым желе.
– Это что? – потянулся любопытный Рома Гусев. – Опять твоя? Ну, ты писатель! Молодец! Дай-ка я погляжу!
Под одобрительный гул голосов книга пошла по рукам. Хитники щупали вещь, заглядывали, приоткрывая, в щелки между страницами, точно там могли быть заложены деньги. Все показывали друг другу фотографию Меньшикова, где он, самодовольный, был похож на консервированный абрикос. Автор, гораздо более бледный, чем на обложке, даже более блеклый, чем собственная его заношенная рубашка, расползавшаяся по сгибам, будто старая газета, пожимал протянутые руки и через эти пожатия двигался к темному книжному шкафу, напоминающему поставленный вертикально, с рядами темных клавиш музыкальный инструмент.
– Фарид, я тут пошарю у тебя? – спросил он через плечо, отодвигая тугое стекло.
– Все мое – твое, – церемонно, по-восточному, ответил Фарид, хотя в его персональном случае эта формула вежливости то и дело оборачивалась чистой правдой.
Меньшиков пробежался пальцами по корешкам и выдернул небольшую книжку наивного синего цвета, относившуюся, видимо, к тем баснословным временам, когда на последней странице обложки типографским способом проставляли цену экземпляра. Минуту он нежно улыбался ей, будто старому знакомому или, скорее, собственной детской фотографии. Потом положил обе книги на расчищенную от посуды и крошек середину стола.
– Вот это, – он указал на синенькую, – мои первые рассказы. В общем, ничего особенного. Брезжило кое-что в голове, но я тогда мало что умел и природы своей не понимал совершенно. А вот это, господа, моя лучшая вещь, отвечаю. – Меньшиков, будто давая присягу на Библии, положил на фруктовую обложку узкую, бледным волосом подернутую руку. – Сравните и сделайте выводы.
Не все, но многие за столом действительно увидели то, на что Меньшиков пытался указать. Синенькая книжка имела плотность и вес, в ней будто заключалось нечто помимо самой книги – некий ценный слиток, ощущаемый рукой, невольно взвешивающей и ласкающей предмет. Другая, новая, была пуста, как вылущенная шишка, – и эта пустота совершенно не зависела от текста, а существовала самостоятельно. Книга была бескнижна. Крупный шрифт для малограмотных занимал едва половину ее желтоватых, с опилками, страниц. Казалось, будто роман нанесли на бумагу слишком тонким слоем, как экономная хозяйка размазывает баночку икры на полсотни бутербродов, – и роман от этого утратил некие свойства, во всяком случае вкус.
– М-да… – протянул посмурневший Вадя Солдатенков, имевший, между прочим, кандидатскую степень по романо-германской филологии. – То-то я в последнее время ничего читать не могу. Раскроешь и видишь: текст для того, чтобы я не забыл буквы. А я их и так вроде помню… Кстати, интересно, какой урод тебе обложку рисовал…
Красотища обложки бросалась в глаза за километр, но как-то сразу становилось понятно, что изображенные на ней блондинка с прической как эклер и красавчик гей в скромных деревенских кружевах не имеют никакого отношения к героям романа. Обложка была для книги будто чужая одежда. По сравнению с этим изданием синенький томик выглядел породистым объектом культуры и действительно увековечивал каждое напечатанное слово – быть может, за счет узнаваемой литературности шрифта, пошедшего и на Владимира Меньшикова, и на Александра Пушкина. От книжки с молодым мелколицым автором на внутреннем фото тянуло почтенным, стариковским запахом библиотеки, тогда как новинка явно не была предназначена для долгого хранения: казалось, где-то среди ее выходных данных должен быть проставлен срок годности: «Best before…»
– Я в своем новом романе, быть может, не меньше Булгакова или какого-нибудь Олеши, – сообщил невозмутимый Меньшиков, игнорируя недоверчивые ухмылки. – Только это никому сейчас не интересно. Ничего не происходит – и не должно происходить. И даже новости по телевизору, в газетах – для того, чтобы не было новостей. Поток информации смывает все, что может иметь хоть какое-то значение. И книгу мою издали, только чтобы не было неизданной рукописи. Чтобы не болталась. Чтобы в тот же поток. Ну, вы понимаете, о чем я говорю.
– Да брось, Володя, – примирительно осклабился Гаганов, подливая в его нетронутую рюмку так, что водка словно вывернулась наизнанку и расплылась по скатерти мокрым пятном. – Вечно у вас, писателей, какие-то обиды. Жизнь-то в целом нормальная. Роман не оценили, подумаешь, катастрофа…
– Ладно, – Меньшиков махом проглотил очень мокрую водку, дернув кадыком. – У меня один экземпляр, кому подписать? – спросил он, отдышавшись в рукав словно присыпанного содой серого пиджачишки.
– Мне! – выскочил радостный Гусев, опередив зашевелившихся товарищей. – Вы же знаете, как я люблю книжки, – оправдывался он, девически зардевшись в ожидании подарка.
Меньшиков, криво улыбаясь, распахнул до треска свое незадачливое детище и кропотливо намарал для Ромы несколько строчек, приделав к ним свою хвостатую писательскую подпись. Рома принял книгу бережно, будто боялся, что свежие слова осыплются с листа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171