к приходу Петера Ч прическа, губы, бантики, «туфельки». На груди Ч
кружевной передник, прикрытый сверху клеенчатым. А вдруг зайдет Петер Ч
клеенчатый передник Ч хоп Ч и пожалуйста, кружевной. Хо-хо! Шик! И Швабра
пошире подрисовывала свой узкий рот помадой. И мама преображалась Ч она
ничего не делала специально, но вся светилась изнутри и хорошела. И я пони
мала, что она-таки может понравиться…
Ну а я по уши была влюблена в Петера. Он мне даже снился. С утра я уже считала
время, когда же я наконец увижу его. Когда он входил в кухню, я бросала на не
го отрепетированный перед зеркалом «загадочный» взгляд. Такой взгляд б
ыл у Марики Рекк в фильме. Ведь именно после этого взгляда следует поцелу
й. Значит, в этом взгляде есть сила.
Для всех у Петера была шутка, доброе слово, анекдот. Меня он трепал по стри
женой голове. Ничего обиднее для меня не могло быть. Я резко вырывалась и,
чтобы не выдавать себя, начинала кружиться и запевала «под него» «Чубчик
». Но и тут меня ждал провал Ч я до четырнадцати лет сильно шепелявила, а в
восемь Ч особенно. И, как назло, в песне все слова были с шипящими! И получа
лось: «щубщик, кущерявый». Я опять настойчиво бросала на Петера свой томн
ый, загадочный взгляд Ч может, с первого раза до него не дошло? Наверное, о
н не понимает «моего чувства», надо ему помочь. "Что с тобой, киндер? А? Может
, тебя кто-то обидел? Ты скажи… Мы его! Ах ты, мой «щубщик, кущерявый». Ч И, по
дмигнув женщинам, Петер выходил в зал. Доносилось: «Та чево там! Шмага! Инс
трумент! Дайте в руки мне гармонь!»..
Я стояла оглушенная. Какой стыд, как больно… Значит, мой взгляд не загадоч
ный, значит, я просто жалка! Меня жалеют, надо мной посмеиваются, а я так люб
лю! Ночью, в постели, отвернувшись от мамы, я тихо и горько плакала. Я уговар
ивала себя, что больше никогда не буду никого любить, чтобы так не страдат
ь. «Не любить никого, никогда, ни за что».
Был август 1943 года. Все шло своим чередом. Петер пел свои песни, кричал: «Шма
га! Инструмент! Дайте в руки мне гармонь!..»
Все повторяли его «Та чево там», человечек «готовил» аккордеон, собирал
деньги в шапочку, переводил немцам то, о чем пел Петер… Кафе процветало во
всю!
… Как обычно, Петер зашел на кухню, был весел, попробовал того-сего, посвис
тел и как бы невзначай сказал маме: «Скоро в Харькове будут наши, поняла?»
И быстро вышел в зал. «Та чево там!..» Его приветствовали, пошла «Черемуха»
…
А я ведь все слышала. Я следила за каждым его шагом, ревновала к тете Вале, к
маме, даже к Швабре. Дома мама ничего не сказала тете Вале, только: «Валь, зн
аешь, а странный все-таки этот Петер…» А ведь секретов между ними вроде не
было.
Вскоре начались бои за Харьков. Кафе закрылось. Петер исчез. Немцы наспех
проводили последние казни.
Среди «партизан» я вдруг увидела того «стертого» человечка… Он был так и
збит, что узнать его было трудно. Я обратила на него внимание потому, что о
н стоял чуть в стороне от других приговоренных и был в брюках, а не в белье.
Он смотрел в землю, на груди висела дощечка «Партизан». Петера среди них н
е было.
На нашей Клочковской, на Бурсацком спуске, на Благовещенском базаре еще
долго вспоминали Петера, пели его песни и всем рассказывали, что «вот же к
ак оказалось: этот Петер Ч ну, такой красивый парень с аккордеоном, и тот,
что рядом с ним Ч ну, в немецкой шапке, на самом деле были советскими разв
едчиками. Под самым носом у фрицев…»
Немцы, отступая, взорвали Дворец пионеров Ч главный свой штаб. Но в Харьк
ове пронесся слух, что Дворец взорвали партизаны в тот момент, когда у нем
цев там было заседание.
«Наверняка Петер, Ч подумала я, Ч конечно, Петер, кто же еще…»

ШИПОВНИК

Была у меня до Петера еще одна влюбленность. Но влюбленность другого род
а Ч «братская» или «сестринская»… Была потребность кого-то опекать, по
стоянно кем-то восхищаться. Маме было не до меня. Жива, здорова, не болею Ч
это главное. А что там у меня внутри Ч этим никто не интересовался. Маме я
была непонятна. А если и понятна, то сильной схожестью с папой, которая ее
раздражала. «Оба идиоты», Ч вырывалось у нее. Я искала себе объект, на кот
орый могла бы обрушить шквал чувств. Они мне раздирали душу и рвались нар
ужу. Тетя Валя не выдержала моей любви, мама ей ближе. Мои друзья по базару
нашли уже другую девочку. А единственного человека, который меня понимал
, интересовался всем во мне и испытывал еще большую, чем я, потребность себ
я отдавать и заставлять себя любить, Ч моего папы Ч со мной не было.
И вот в начале лета 1943 года, а может, и весной я отправилась по улицам в поиск
ах «объекта счастья»! На мне было новое платье Ч первое платье с тех пор,
как началась война. Мама купила на базаре большую кофту из тонкой шерсти
Ч бордовую с мелкими черными полосками. Из нее тетя Валя сшила мне плать
е к маминому дню рождения. День рождения мамы отметили моим новым платье
м. А я сама сделала из папиного довоенного галстука Ч голубого с желтыми
цветочками Ч три бантика! И пришила их на месте пуговиц. Сразу три бантик
а! 18 мая 1943 года моей маме исполнилось двадцать шесть лет.
Значит, это было весной. Я шла в новом платье, в старых ботинках по Рымарск
ой, по Бурсацкому, по Клочковской и от счастья, как говорил папа, «света бо
жжага не видела».
Тогда были первые бантики… Ничего с собой не могу поделать и сейчас Ч ви
жу платье, не нужное в данный момент, но вдруг замечаю на нем бантик… «Я ку
плю. Спасибо.» Ч И заплатив за покупку, не торгуясь, прижимая ее к сердцу, с
частливая, бегу скорей домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33