Он ее называл «бархамоткой». Папа по
дкладывал ее под баян на колени, чтобы брюки не протирались. А когда «быян
отдыхав», он «етую бархамоткую» прикрывал его Ч чтобы «инструмент не пы
лився».
Человек быстро сделав приготовления, незаметно уходил в дальний угол и т
ам тихонько сидел, никак себя не проявляя.
С утра в кафе были, в основном, наши. Те, кто удачно торговал. Здесь заключал
ись торговые сделки. Часто две сцепившиеся руки разбивала чья-то третья.
Бродяг и пьяниц сюда не пускали. Тут собирался «деловой цвет» нашего баз
ара.
А днем появлялись и немцы, большей частью младший офицерский чин. И если в
ходил более старший по званию, то младший по чину вскакивал и после «хайл
ь» торопливо расплачивался и исчезал.
Когда в кафе входили немцы, все менялось. Притихала русская речь. Но вдруг
с еще большей силой гремело: «Та чево там!» Ч и вступали звуки аккордеона
. Про таких смелых мой папа говорил: «Ему хоп хрен по диревни! Ну ничогиньк
а не боится». Немцы немели от такой наглости… А может, так и надо? Сам черт н
е поймет этих русских… И они начинали с повышенным вниманием слушать пес
ни на русском языке. Как прекрасно пел Петер! У него был густой драматичес
кий баритон. После песни немцы иногда протягивали Петеру крупные немецк
ие купюры.
И вот тут-то как из-под земли выныривал «стертый» человечек. Он собирал д
еньги в немецкую шапочку, подобострастно и угодливо улыбался, благодари
л по-русски, по-немецки. Потом подсаживался поближе к немецкому столику и
переводил то, о чем пел Петер.
У меня было свое место, свой наблюдательный пункт. Напротив зала Ч мален
ькая комнатка для мытья посуды. И если там присесть на перевернутую каст
рюлю, то из-под прилавка просматривалось все, что происходило в кафе. Глав
ное, вести себя незаметно, не бросаться Швабре в глаза, чтобы не выгнала. И
ногда затекали руки и ноги от неудобной позы, но я часами могла сидеть, опу
стив голову вниз, чтобы ничего не пропустить. Ведь там, в зале, пел Петер.

За окном гармоника
И сиянье месяца
Только знаю, милая,
Никогда не встретимся…

Пейте, пойте в юности,
Бейте в жизнь без промаха,
Все равно любимая,
Отцветет черемуха…

В глазах Петера блестели слезы. Иногда они даже скатывались по щекам. И то
гда я в своем углу плакала вместе с ним. Мне было жалко любимую, черемуху, к
оторая обязательно отцветет. Было очень жалко себя, что сижу тут на кастр
юле в углу и пропадаю напрасно. Ведь никто не знает, что я тоже пою. Если бы м
не только разрешили! Я бы всех «разжалобила». У меня бы тоже все плакали…

Зато дома, перед нашим шкафом с «волнистым» зеркалом, я выбирала самый «в
ыгодный ракурс» Ч так, чтобы глаза попали «в волну» и стали в три раза бол
ьше, а нос стал «носиком» Ч в три раза меньше. И уже тогда пела про любимую
и про черемуху, пока слезы и сопли не заливали все лицо. А потом довольная
собой, усталая и счастливая, шла на улицу гулять или в кафе… к Петеру.
Когда Петер заканчивал «Черемуху», все аплодировали. А он стоял, еще не ра
скланиваясь: «Шмага, прошу!» Подбегал человечек с белым носовым платком
на ладони, как на блюдце. Петер утрированно, драматично вытирал глаза, пер
едавал опять платок человечку и только после этого встряхивался, улыбал
ся всем: мол, «я опять здесь, с вами, дорогие мои…» Улыбался он очень добро и
искренне. Рот у Петера был большой. Когда он улыбался, видны были все зубы.
А справа блестела металлическая фикса Ч крик моды!
Ч Леля! Запомни! Мужчина бэз фиксы Ч это не мужчина, Ч это я слышала когд
а-то от тети Вали.
Я теперь с ней согласна. Как красиво фикса блестит у Петера, аж глаза режет
. Вскоре во рту у тети Вали тоже появилась фикса. Как же я ей завидовала!
… У Петера, как у каждого эстрадного артиста, был свой «конек», своя «корон
ка» Ч свой коронный номер. Он его «давал» под конец. Его-то я и ждала.
После длинных переливов на аккордеоне, после медленного вступления-раз
мышления шло неожиданно бодренькое: «умпа-умпа, умпа-умпа…». Так красиво
, когда вдруг из мелкой дрожи-тремоло Ч в темп, из грусти Ч в радость, без
перехода:

Чубчик, чубчик, чубчик кучеря
вый,
Да развевайся, чубчик на ветру.
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть я не могу.

Сдвинешь шапку, бывало, на за
тылок,
Пойдешь гулять и днем и вечерком.
А из-под шапки чубчик так и вьется,
Да так и вьется чубчик на ветру.

Придет зима, настанет лето,
В садах деревья быстро зацветут,
А мне, бедному, бедному мальчонке,
Цепями руки и ноги закуют…
А мне, бе-е-едному, бедному мальчонке,
Цепями руки и ноги закуют.

Ну! Восторг! Все наперебой зовут Петера к своим столикам. Но человечек все
х опережал: «Артист очень устал, граждане… нужен отдых… вам развлечение,
а ему работа…»
Как я поняла, что человечек переводил немцам смысл песен? Именно по «Чубч
ику». Нагнувшись к немцу, он что-то шептал. А немец, кивая, трогал себя за во
лосы и повторял: «Чубчи, чубчи Ч дас ист гут! Шнапс, битте, Петер, браво! Шна
пс!» Часто Петер, немецкий офицер и человечек с аккордеоном уходили из ка
фе вместе, в обнимку…
А когда Петер входил к нам на кухню Ч это был праздник. По-моему, в него был
и влюблены все женщины. Даже Швабра и та вся млела. Петер обладал редким об
аянием. От него исходила какая-то сверхъестественная сила. Вокруг него б
ыло магическое поле. Я наблюдала за всеми Ч он всех обезоруживал. У тети В
али готовилось ее чудодейственное перевоплощение: с утра Ч в платке, бл
едная;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33