Но я только чувствовал, и это было только во мне. Со стороны, наверно, дико выглядело, что я сижу, склонясь над форматкой, и морщу лоб, и хмурюсь, и улыбаюсь, но мне было все равно: целая планета вращалась во мне, теплая и цветная; она принадлежала только мне, и некому было смотреть на меня со стороны, а сам на себя со стороны я смотреть еще не умел.
Так я летел, точнее – плыл, как на тяжелом плоскодонном облаке, внимательно разглядывая спутанную розовую с зелеными цветами траву, пока наконец, случайно посмотрев себе под ноги сквозь стеклянный пол, не увидел аборигенов.
Их были тысячи. Зеленоглазые, серые, цвета ссохшейся земли, они качались на верхушках трав, висели гроздьями на розовых листьях, толпились на огромных цветочных зонтиках, каждый из которых, зеленый или желтый, мог бы служить посадочной площадкой для моего аэрона. Они тянули ко мне серые руки и, запрокинув белесые лица, молчали.
Зависнув в двух метрах от одного из верхушечных зонтиков, я перепрыгнул на него с крыши моей машины (серые тела дождем брызнули в разные стороны вниз, и зонтик опустел), обратился к аборигенам на межплеменном наречии и вкратце объяснил им, что надо объединиться, выбрать достойнейших и, поручив им организацию продовольственных дел и самообороны, начать строить новую жизнь.
– Путь долгий предстоит, – сказал я, – придется перепрыгнуть через несколько стадий.
Меня внимательно выслушали, потом из толпы на соседнем цветке выступил один, с красной поперечной полосой на груди, и спросил меня, театрально жестикулируя, когда же мы пойдем грабить и заселять другие континенты.
– На что вам эти загаженные курятники, эти отхожие места? – сердито ответил я. – У вас земли – на тысячу лет и воздух здоровый. Не трогайте других – и вас никто не тронет.
На что мне возразили:
– А как другие узнают, что нас трогать нельзя? Нет, лучше мы их всех перережем и скормим подсвинкам. А ты нам помоги.
– Ну нет, голубчики, – сказал я аборигенам, – вы эти феодальные штучки бросьте.
Все толпы на зонтиках зашевелились, заворчали, вперед выступили краснополосые, и мне показалось, что у каждого из них на груди что-то тонко блестит, вроде овала, начерченного вокруг шеи и до середины груди. Я пригляделся – это были цепочки, и не только у полосатых – у каждого, вплоть до детей.
– Не знаем, – сказали краснополосые, – быть может, другим попадаются более достойные боги. Но нам попался трусливый бог. Мы уши зажимаем, чтобы не корчиться от стыда.
И тысячи серых людей, все до единого, захлопнули серыми ладонями свои большие серые уши. Говорить с ними было бессмысленно, я перепрыгнул на соседний цветок и вне себя от ярости сорвал с груди первого попавшегося серого золотую цепочку. Тот ахнул, всплеснул руками, упал навзничь и, по-моему, умер.
– Ну, это не дело! – не разжимая ушей, проворчал один краснополосый. – Не дело отнимать то, что сам же подарил.
– Не дарил я вам ничего! – закричал я что было мочи. – Не покупаю я людей за такую дешевку!
Краснополосый отлично расслышал.
– Ну, значит, то был другой бог, – резонно ответил он. – Он пролетел над лесом и осыпал нас дождем этих штучек, а потом объявил, что каждый, кто найдет такую и повесит себе на шею, становится слугой и солдатом господа.
– И вы пошли на это? – язвительно спросил я.
– А чего? – спросил он, все еще не разжимая ушей. – Красиво – и даром.
Глядишь, при случае бог и поможет, а служить ему – поди найди меня в лесу.
– Да отхлопни ты уши, жалкий ты человек! – закричал я, взмахнув над головой кулаками.
И в это время мне позвонила Маринка:
– Я все ждала, что ты догадаешься первый. Это жестоко.
– Пойми меня правильно, – сказал я, с трудом успокаиваясь после бурного разговора с аборигенами: едва ушел от залпов их бешеных огурцов. – Ты совершенно свободна в своих поступках. Я не хочу связывать тебе руки.
– Не смей говорить, такие слова! – В ее голосе послышались слезы. – Ты меня совсем не связываешь.
– Давай ближе к делу, – перебил я ее. – Может быть, ты все-таки скажешь, откуда у тебя эта вещь?
– Ты знаешь.
– Я хочу, чтобы сказала ты.
Мы оба долго молчали.
– От Бори… – после паузы жалобно проговорила Маринка. – Но в этом ничего нет…
– Ты знаешь, что я об этом думаю?
– Знаю. Но это совсем другое дело. Мне просто понравилась эта штучка. Ни у кого такой нет.
– У нас с тобой слишком разные взгляды, – устало сказал я. Я не притворялся: я и правда вдруг почувствовал себя совершенно разбитым; мне не хотелось ничего объяснять Маринке, ничего доказывать. Я столько раз говорил ей, что именно я думаю о людях, которые берут у Борьки разные штучки, которых ни у кого нет. – Мы слишком разные, – добавил я, подумав. – Прощай.
– Подожди… – тихо сказала Маринка.
– Чего ждать? – горько ответил я. – Ждать больше нечего. Все ложь, Марина, милая, все ложь.
Возможно, Маринку и в самом деле оскорбили мои слова, а может быть, она просто поняла, что ей ничего не остается, как оскорбиться.
– Ты хочешь сказать, что я способна обмануть тебя? – вспыхнула она.
– Я ничего не хочу сказать.
– Так знай: у меня тоже есть своя гордость. Запомни это навсегда.
И она повесила трубку.
Я тихо побрел в комнату, так и не осознав до конца, что я сейчас сделал. Я знал одно: Маринка не могла, не имела права приклеиваться на Борькину липучку.
Целый час я сидел в одиночестве и разговаривал сам с собой. Говорят, тоска и одиночество не способствуют поднятию тонуса, но, если бы мои старики были дома, я, наверное, повредился бы в уме.
– С одной стороны… – говорил я, прикидывая все доводы и контрдоводы.
– Но зато с другой стороны…
Наконец я вскочил, выбежал в столовую и записал все свои мысли на листе бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20