И тут же раздался телефонный звонок. Странно-скрипучий, неживой, но полный знания голос прокаркал, что морг пока пустует.
Алла бросила трубку и, забыв о смерти, ринулась в глубь квартиры. Ксюша, побродив по коридору, спохватилась и позвонила Нил Палычу Кроткову.
Алла, побледнев, вышла из гостиной и произнесла:
- Вещички-то уже не так стоят… Слоник на столе не туда повернулся, я точно помню - он в дверь смотрел, а теперь в окно. Часы, часы сдвинуты! - ее голос дрожал. - Оно не так, как было до того.
- Что оно?! Время, время-то сколько? - запричитала Ксюша.
- Какое время? Времени нет! - вскрикнула Алла. - Все приостановлено!
- Да не все, что ты бредишь? Давай-ка я взгляну в зеркало.
Ксюша подошла, чтобы посмотреть на себя, таинственно любимую, и тоненько взвыла, отбежав. Она увидела себя - да, да, это была она, Ксюша внутренне почувствовала это, - и на нее глядел толстый мальчик на игрушечном коне, с сумасшедше-изнеженным лицом.
- Смерть моя! - утробно отшатнулась Ксюша на диван.
Алла подскочила, стали разбираться - что, как, почему… - и расплакались.
- Разум покидает мир, Ксения, - медленно проговорила Алла и поцеловала сестру в щечку.
- Кошку, кошку сюда! - пробормотала в ответ Ксения, - кошки все поймут.
В это время в дверь осторожно постучали - Нил Палыч Кротков никогда не звонил в квартиру, а всегда стучал.
- На мой стук и мертвые откликаются, - шамкая, говорил этот прозорливый, по слухам, старичок.
И он вошел: болотный какой-то, потертый, в шляпе, с седой копной волос и голубыми остановившимися глазками, какие были у него, наверное, еще до рождения на свет.
- Нилушка, спаси! - бросилась к нему Ксюша. И сестры наперебой, Ксюша - подвизгивая и подвывая, Алла - вдруг холодно и интеллектуально, стали раскрывать происшедшее старичку.
Нил Палыч помолчал, только чмокнул и опустошенно поглядел на сестер, как будто их не было. И осторожно стал осматривать квартиру; сестры же смирно сидели на диване, как будто их прихлопнули неземным умом.
- Ох, горе, горе! - только приговаривала Ксюша машинально.
Откуда-то из углов доносился голос Нил Палыча:
- Все понятно… Все на месте… Еще Парацельс говорил…
Но особенно Нил Палыч упирал на то, что ему все понятно.
Подошел к зеркалу, заглянул, крякнул, но не упал, устоял все-таки на ногах. Пробормотал только по-черному:
- Ничего, ничего… Это все я предвидел… Я так и думал… Альберт Великий в этих случаях…
И вышел, шаркая ножками куда-то в сторону.
Сестры, встряхнувшись, словно от высшей пыли, поползли за ним, но тут Алла весело-безумно вскрикнула:
- Тень, тень его! Тень Стасика моего!
И Ксюша увидела на стене за спиной Нил Палыча огромную тень зятя своего, мужа сестры.
Но самого Станислава Семеновича, увы, нигде не было, да и тень кралась непомерно огромная, словно отделившаяся от своего создателя и источника. И, сама по себе, она ползла по стене за Нил Палычем, точно готовясь обнять его - широко и навсегда.
На крик Нил Палыч обернулся, и дорожденные, голубые глаза, будто выскочившие из самих себя, говорили, что дело плохо.
- Где Стасик-то, где сам Стасик? - заметалась Алла, бегая из комнаты в комнату и заглядывая даже под кровать.
Ксюша же опустилась перед тенью на колени, словно каясь ей:
- Прости нас, Стася, прости, - вырвалось из ее уст.
И тут Нил Палыч подпрыгнул. В жизни он никогда не прыгал, а тут подпрыгнул.
- Вот этого я не ожидал! Все теперь непонятно! Какой же я дурак! - заголосил он резвым, не стариковским, а даже полубабьим голосом. - Все сместилось!.. Боже мой! Боже мой! Как же я не понял непонятное! Боже мой!..
И он истерично заторопился к выходу:
- Какие тут тайные науки! Ни при чем тайна!.. Все ушло, все перевернулось!! Это же ясно было видно в зеркале!.. Ну и ну!
И схватив себя за ухо, Нил Палыч выскочил из квартиры.
Сестры обалдели. Вдруг наступила тишина. И они тоже замолкли.
Внезапно сестры почувствовали, что тишина благосклонна. Они осторожно стали ходить по квартире; все затихло, как после катастрофы. Заглянули в зеркало: там на удивление все нормально, словно мир опять получил разрешение временно быть.
Сестры облегченно разрыдались.
- Я поняла, с каждым новым рождением я буду все изнеженней и изнеженней, - сказала наконец Ксения. - Пока не растекусь по вселенной от нежности.
- Что ты говоришь, золотко, - сказала Алла, она была чуть постарше сестры и жалела ее часто ни с того ни с сего. - От все большей и большей изнеженности ты будешь, наоборот, сосредоточиваться, станешь бесконечным и нежным центром… И меня втянешь в свое нутро, - улыбнулась Алла своим мыслям.
- Так что же нам делать? - пискнула Ксения.
- Ничего. Продолжать жить. Разум уходит из мира. Ну и Бог с ним!
Алла встала.
Ужас необъяснимого ушел. Но где Стасик?! Что с ним?! Что?! Одна рана за другой…
Глава 2
Степан Милый (такова уж была его фамилия) лежал на траве. Вокруг на расстоянии тысячи километров суетились люди, летали взад и вперед самолеты, не своим голосом кричали убитые, а он все лежал и лежал, глядя на верхушки деревьев. Давно в небо не смотрел.
Если и видел он что-нибудь в небе, то только одних пауков. Таково было его видение. Ни жить, ни умирать не хотелось. Хотелось другого, невиданного. Впрочем, желание это было настолько смиренным, что даже не походило на желание.
И тогда Степанушка запел. И петь как раз он любил в далекое небо, как будто там были - по ту сторону синевы и пауков - невидимые, но почтительные слушатели.
«Не надо так много мраку», - всегда думалось ему, когда он пел.
Пел он не песни, а несуразно дикое завывание, которое он поэтизировал.
Наконец привстал.
«Как разрослась Москва, однако», - мелькнула мысль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11