Но именно внешне. Скорее всего так, как их соблюдали его родители, которые учили его: «Будь умнее, будь хитрее», которые дома «при своих» ядовито обсуждали тупость начальников, неудачливость родственников, провинциальность соседей и назойливость «друзей семьи», а на людях демонстрировали нарочитую доброжелательность, обменивались слюнявыми поцелуями, сюсюкали и манерно поддакивали. И потому первая же более-менее сильная гормональная волна вымывала из мозгов этих послушных мальчиков все моральные запреты, которые достаточно было только демонстрировать…
Так что и терпеть, и причинять боль человек лучше всего умеет именно в состоянии гормонального взрыва. Но в глазах этого не было никаких признаков такого гормонального взрыва. Он был спокоен. И это пугало больше всего. Этот страх был подспудным, неосознанным. Все инстинктивно понимали, что если этот кореец вот в таком своем обычном спокойном состоянии может так причинять боль, то на что же он способен, если рассвирепеет?
– Запомните, сопляки, – убивать можно. И превращать людей в хнычущих от животного страха уродов – тоже. Можно убить любого: мужчину, женщину, ребенка, старика, но только если ты сам готов разменяться баш на баш, да еще и взять за это убийство достойную плату – спасение друга, ребенка, матери, города, победу в сражении, выигранную войну, спасенный мир. Иначе смерть или унижение других сродни блевотине, которая марает тебя самого. А какую плату хотите вы? И чем готовы заплатить сами? – Он снова обвел их своим неестественно равнодушным взглядом и, убрав ступню с вывернутой ноги Гроба, подчеркнуто неторопливо подхватил свою девушку под локоток и степенным прогулочным шагом двинулся в том же направлении, в котором они шли в ТОТ момент, когда их нагнала стая.
Когда парочка отошла шагов на пятьдесят, первым опомнился Баклан. Он издал какой-то горловой звук, затем взревел:
– Пацаны, вы че, они ж уйдут! Айдате!
Но в ответ на его возглас остальные лишь втянули головы в плечи. Только Бабл (вот балаболка, не может не подложить язык) глухо проворчал:
– Ага, щас! Он Гробу ногу сломал – никто и не заметил как. Да и вообще… у него глаза убийцы.
А из задних рядов кто-то глухо пробормотал:
– Надо это… Гробу «скорую» вызвать.
И в этот момент все поняли, что стая умерла…
Когда толпа ошарашенных юнцов осталась за поворотом бульвара, Таня выпустила рукав своего кавалера и резко отшатнулась, как будто этот рукав жег ей пальцы. Ким остановился и повернулся к своей спутнице. Пару мгновений они молча смотрели друг на друга, она – испуганно, а он все так же спокойно, а затем Таня опустила взгляд и зябко обхватила плечи руками. Губы Кима дрогнули в едва заметной усмешке, но, когда он заговорил, его голос звучал отнюдь не иронично, а заботливо:
– Вы испугались, Таня?
Девушка кивнула.
– Да… – сказала она и зябко передернула плечами. – Никогда не думала, что средь бела дня в центре Москвы можно наткнуться на такое.
– На такое можно наткнуться и в центре Лондона, и в центре Нью-Йорка. Весь вопрос в том, насколько ты к этому готов. – С этими словами Ким снова двинулся вперед. Девушка последовала за ним. Некоторое время они молча шли по бульвару. Таня посмотрела на спутника:
– А насколько вы к этому готовы?
Ким чуть оттопырил нижнюю губу, отчего его узкие глаза стали как будто еще уже, и неторопливо ответил:
– Я – офицер, Таня, и мне хотелось бы думать, что я готов к этому достаточно хорошо.
– К чему? Убивать?
Ким кивнул:
– И это тоже. Но понимаете, какая штука. Ни один из тех, кого принято относить к нормальным людям, не может быть в достаточной мере готовым убивать, если он при этом не готов к тому, что в процессе этого действа может умереть сам. Каждый из нас, тех, кому доверена честь владеть оружием, принимая присягу, априори принимает на себя обязанность умереть гораздо раньше, чем ему предписано природой. Потребуется это от него или нет – другой вопрос. И вот эта готовность умереть как раз и делает нас сильными. А все остальное – муть. И эти ребятки как раз и почувствовали во мне вот эту готовность не только убивать, но делать это, не очень-то зацикливаясь на собственном выживании. И хотя они не трусы, их это… испугало.
Они помолчали еще пару минут, потом Таня глухо произнесла:
– Знаете, на четвертом курсе я сильно интересовалась патологиями поведения, но то, что я буду вот так идти по Москве рядом с готовым убийцей…
– Это не так, Таня, – мягко произнес ее спутник. – Я и убийцы – это две большие разницы. И дело совершенно не в том, что я готов убивать по приказу или по велению долга. Все это тавтология. Лишение человека жизни есть акт убийства, и господу богу абсолютно наплевать, идет ли в тот момент война или нет, и был ли умерщвленный мужчиной или ребенком, и одет ли он был в униформу противоборствующей армии или носил джинсы и футболку. Дело в том, что убийства в большинстве своем совершенно бессмысленны. И совершают их люди, абсолютно не готовые к этому бремени. Я же, так сказать, убийца тренированный, обученный… в том числе и психологически. И, поскольку я достаточно хорошо представляю себе, какое это бремя – чужая смерть, я убиваю только тогда, когда это необходимо сделать.
– А я никакой разницы не вижу. Что значит необходимо убить? Любой человек – это целый мир со своими маленькими тайнами, мечтами, воспоминаниями… Не говоря уж о том, что у каждого из людей есть родители, братья, сестры, любимые, наконец… И лишить его жизни – это наказать десятки других, совершенно невинных. Разве это справедливо? Я вообще считаю, что оружие надо запретить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17