Больше всех раздаю, между прочим! В пример меня ставят другим раздатчикам!..
Арей нахмурился.
– ТЫ? О спасении? С какой стати?
– Так сектантам же! Выгодное дельце, командир! Истерия есть – есть! Вопли есть – есть! Значит, наши они со всеми потрохами. Так уж радуются, что никто другой не спасется и только они одни запрыгнут в трамвай… Многим не столько самим спастись хочется, сколько других наказать. Прям трясутся все и конец света едва не пинками торопят! Тут если с умом, эйдосы можно лопатой загребать.
Поняв, что случайно ляпнул лишнее, Тухломон тревожно оглянулся. В темных углах ему мерещились гнусные конкуренты.
– Ну, рассказываю дальше! Возвращаюсь и вижу: старушка у мусорника! Одета чисто, в платочке такая вся. Стоит и лыжной палкой мусор разгребает. Я подхожу, а она: «Нет ли бутылочек, сынок?» Я такой весь смутился, смотрю и – нате вам! Счастливое совпадение! Десять пустых бутылок!
– Чисто случайно, конечно, – подсказал Арей.
– Ну, конечно, случайно! Как же иначе может быть? У меня печень больная, мне минеральную воду каждый день надо! А то я, может, помру, – завопил Тухломон и, жалея себя, залился слезами.
Даф улыбнулась.
– Ты рассказывал про старуху! – напомнила она.
– А, да… Я остановился, посмотрел на старуху и вдруг как упаду на колени и как закричу: «Мать, да я такой же, как ты! Простой хороший парень! Милая ты моя мать! Дал бы тебе денег, да ведь не возьмешь! Оскорбишься! Не нищенка же ты! Труженица! Молиться на тебя надо!» Кричу, а сам к ней на коленях ползу!
Тухломон рванул рубаху на груди. Бережно рванул, заботясь о пуговках. Мефодий с интересом посмотрел на его грудь. Довольно часто на гладкой, безволосой груди Тухломона можно было увидеть интересные татуировки. Рисунок и текст татуировок мог меняться в зависимости от целей и настроений комиссионера. От пошлых русалок и «Вера, не скучай!» до китайских драконов.
Даф стало противно. Тухломон вызывал у нее странное чувство: смесь брезгливости и дикого любопытства. С таким чувством выпускницы Смольного института, вероятно, глядели бы на голого, с разбитым лицом пьяного, которого тащит куда-то за волосы городовой.
– Ползу я на коленях, ползу… – продолжал Тухломон.
– Бутылок-то не дал, конечно? – прозорливо перебила Улита.
Недовольный, что его прервали, комиссионер перестал рыдать и, икая, замотал головой.
– Нет. Там же и перебил все! Вдребезги! – едва выговорил он, растирая по лицу слезы.
– И эйдоса она тебе своего не отдала! – подсказала Улита.
Лицо комиссионера перекосилось. Он упал и стал биться об пол, сминая лицо. Он всегда так наказывал себя, когда ему не удавалось завладеть тем единственным, чего он желал острее всего на земле.
– Ненавижу! Не отдала, дура старая! И зачем он ей? У самой небось весь матрас мелочью набит! На мильоны долларов!
– На сколько? Да нет там у нее ничего! – усомнилась ведьма, наделенная даром прозорливости.
– А ты не суйся, тебя не спрашивают! Знаем мы таких святош, а-а! Все копют и копют!.. И ведь еще спасется, корова, к свету примажется! А-а-а! – прошипел Тухломон.
Он еще хотел что-то добавить, но внезапно увидел перекошенное лицо Улиты и заткнулся. Причем не только заткнулся, но и пискнул от ужаса. Разгневанная ведьма шагнула к нему.
– Так тебе и надо, сволочь! Перекантуется твой мрак и без ее эйдоса! – зло сказала она.
Тухломон перестал биться головой и, заморгав злыми внимательными глазками, достал из воздуха блокнот.
– Как ты сказала, секретарша? Чей-чей мрак? Продиктуешь? – спросил он.
Улита наклонилась к нему. Ее глаза зловеще сузились.
– Зачем диктовать? Давай я сразу напишу! Своим почерком! – предложила она свистящим шепотом и протянула руку за карандашом.
Комиссионер слишком хорошо понимал интонации. Не умей он вовремя остановиться, жизнь давно размазала бы его по стене тонким слоем пластилина. Тухломон покосился на ведьму, на Арея, вздохнул, пожевал губами и торопливо проглотил карандашик, который в противном случае воткнулся бы ему в ноздрю или в глаз.
– И что вы все на меня набросились? Я просто так, для души хотел записать! Отслеживаю рост мировых цен на кефир! И вообще я, может, поэт? – пискляво пожаловался он.
Улита шагнула к нему.
– Не подходи, противная! Я чудовищно опасен! У меня черные кружевные трусы по карате! Бойся меня! Мой дедушка плевался ядом! Моя бабушка была психопатка! У меня ноги по уши в крови! – пискнул Тухломон.
Прямо из воздуха он извлек пластмассовый меч и изобразил стойку бешеной обезьяны на цветке ромашки. В другой раз это, возможно, и помогло бы ему выкрутиться, но не сейчас. Арей нетерпеливо посмотрел на дверь, и она распахнулась сама собой.
– Прочь! Надоел! – приказал он.
Едва услышав голос Арея, Тухломон моментально перестал придуриваться и стал деловитым.
– Мне нельзя прочь! Я, между прочим, письмецо принес! От Лигула! – заявил он, кланяясь портрету куда подобострастнее, чем это сделал недавно Арей.
Мечник недоверчиво поставил ногу на тележку с книгами.
– От Лигула? Снова?.. Только что от него был курьер! – недоверчиво сказал он.
Тухломоша захихикал. Зубки у него были мелкие и проеденные. Каждый зубик – новая страница в истории кариеса. Ходили слухи, будто трудолюбивый Тухломон разрабатывает для смертных новые разновидности стоматологических заболеваний.
– Вы такой наивный, командир! Кто же передает действительно важные письма с курьером? Курьера могут перехватить златокрылые, и вообще ненадежный это народец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13