Поезжай!
– Куда ехать-то?
– Я же сказал! В Долгопрудный.
– Сказали? – удивился водитель, но, напоровшись на стеклянный взгляд шефа, поправился: – Виноват, не расслышал! Мотор работает. Долгопрудный – это «Дирижабли», что ли?
– Эх, темнота деревенская! «Дирижабли»… Ты бы еще поезд чугункой назвал! Нельзя, Сердюченко, быть таким ретроградом. Советская Республика рвется в светлое будущее, а тебя все назад тянет. Да, чуть не забыл! По дороге свернешь к моей даче.
Насчет «чуть не забыл» Дроздов покривил душой. На самом деле сегодня он целый день разрывался между трех точек пространства. Первую он сейчас покидал, оставляя там спящего Павла Стаднюка. Еще две – Долгопрудный и дача – были впереди. И в обоих местах его ждали неразрешимые задачи, которые следовало решить – решить срочно и во что бы то ни стало. Иначе все пропадет. Иначе ему в этой вонючей стране плюхаться до гробовой доски и терпеть тыканье Свержина. Молоть чушь про мировой пролетариат и светлое коммунистическое будущее, терпеть немытых тупых баб, с которыми без водки невозможно общаться, дебиловатых Стаднюков, толстожопых увальней Сердюченок. Трястись каждую минуту – не подставит ли кто, не стуканет ли! И самому подставлять, стучать, сдавать… Это как езда на велосипеде: остановишься – упадешь. А ехать надо.
Дроздов давно мог бы разгуливать по Парижу, улыбаться милым французским дамочкам. Никакого тебе коммунизма. Никаких тебе пролетариев. Нет, там они тоже есть, но они работают на заводе и не пытаются управлять страной.
Управлять страной должны дворяне, хотя бы просто богатые люди, думал Дроздов, вспоминая нижегородское детство, магазин отца и многочисленное сытое семейство Дроздовых. Максим Георгиевич все чаще жалел, что из глупого юношеского бунтарства связался с революционерами. Но тогда ему казалось, что как раз они со Свержиным и поднимутся к самой вершине власти. Однако Гражданская закончилась, и государство начало потихоньку сжимать стальные пальцы. И почему-то Дроздова в то общество, которое оказалось у рычагов управления, не взяли. А вот Свержин вдруг оказался над Дроздовым. Хорошо, что Максим Георгиевич сразу «забыл», что хорошо знаком с начальником, а то бы…
– Увязнем, – пробурчал Сердюченко. – Дача шибко уж в стороне от дороги.
– Я тебе увязну, – оскалился Дроздов. – Под трибунал отдам, так и знай.
Водитель умолк и тронул машину с места. Метель все кружила и кружила, занося ночную Москву. Желтый свет фар с трудом пробивался через снежные вихри.
За городом вывернули на едва заметный проселок, и «эмка» тяжело поползла вдоль леса по пробитой полуторками колее. Водитель чуть слышно ругался, стараясь уберечь колеса от пробуксовки. Иногда сквозь урчание мотора слышалось завывание вьюги. Ветер толкал машину, и снег, пробиваясь в салон сквозь грубые стыки дверец, со стеклянным звоном сыпался на колени. Дроздов обернулся и достал с заднего сиденья тулуп.
– Папиросочки нет у тебя, Сердюченко? – спросил Максим Георгиевич, закутав ноги, одетые в лаковые ботиночки.
– Та вы ж не курите, товарищ Дроздов, – не отрываясь от дороги, ответил водитель.
– Твоя правда. Ладно, езжай, езжай, а то и впрямь увязнем. – Дроздов в нетерпении сжимал и разжимал челюсти и постукивал под тулупом ногой.
– Если надо расслабиться, у меня спирта есть трошки. Чистый, медицинский, – осторожно предложил Сердюченко.
– Откуда?
– Та у меня ж жинка в больнице работает! – акцента в речи Сердюченко почти не осталось, но иногда он употреблял украинские слова.
– А то я не знаю, кто у тебя жена. Допрыгаешься ты с ней, Сердюченко, до расстрельной статьи. А узнает кто-нибудь, что она спирт ворует?
– Та я ж только вам! – простодушно воскликнул водитель.
– Доверяешь? – удивился Дроздов. – Надо же! Хоть один человек мне доверяет. Ну, спасибо, спасибо!
– Кому тут еще доверять, если не вам, товарищ Дроздов? Вы же и кормилец мне, и поилец!
– Эти разговорчики ты тоже оставь! – сурово одернул его Максим Георгиевич. – Чай не в стае волков, а в Народном комиссариате. Кормит тебя и поит Советское государство, а не я. Понял? Где твой спирт?
Не отрываясь от дороги, Сердюченко достал из кармана шинели плоскую фляжку и протянул начальнику. Дроздов отвернул колпачок и сделал крупный глоток. Закашлялся, смахнув каплю с бородки.
– Без запивки и медицинский плохонько идет, – поморщился он, возвращая фляжку. – Но лучше, чем ничего.
«Эмка» въехала в темный дачный поселок и остановилась возле рубленого двухэтажного терема.
– Подожди меня здесь, – обронил Максим Георгиевич, выбираясь из машины. – Мотор не глуши.
Он взобрался на крыльцо, отпер дверь и, чиркнув спичкой, запалил лампу. В комнате, кряхтя и ругаясь, Дроздов закатал угол ковра и поднял крышку люка. Затем достал «наган» и подкрутил фитиль лампы, чтобы добавить огня. Из подвала крепко потянуло затхлым человеческим духом. Дроздов брезгливо отвернулся.
– Эй, Богданчик, чего молчишь? – энкавэдэшник отступил на шаг от темного проема. – Ты жив там еще? Богдан Громов, твою мать!
– Не тебе мою мать вспоминать, – донесся снизу приглушенный, но все еще дерзкий голос пленника, оборвавшийся тяжелым кашлем. – Не прикасайся к имени моей матери своими грязными губами!
– Если у кого и грязные губы, так это у тебя, – зло усмехнулся Дроздов. – Вонища-то какая! Даже здесь, наверху, чувствуется. Как в казарме! Поди-ка сюда, стань под люком. Покажи свою образину, мне по поводу тебя указания дали.
– Хочешь посмотреть на меня, сам полезай вниз, – прокашлял в подвале Богдан.
– Дурачок ты. – Дроздов вздохнул, изображая сожаление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24