Правда, надо отдать вам справедливость: вы опередили весь мир в этом движении к изначальному мраку!
– Надеюсь, вы шутите, синьор комиссар?
– Нет, синьор. У вас богатство, у нас – дух, и это доказывает, что Бог справедлив. Только богатство парализует понимание.
– Что вы такое говорите!
– И докажу. Не будь тут я, вы заключили бы, что Росси покончил с собой, и убийца ушел бы от наказания.
Несомненно, Ромео Тарчинини доставляло удовольствие дразнить американца. Не обращая внимания на раздражение последнего, он продолжал очень любезно и непринужденно:
– Синьор, вы как будто представляете собой цвет Соединенных Штатов по части научной криминалистики, и вот в первом же деле, с которым вы столкнулись здесь, вы впадаете в полнейшее заблуждение, осуждая между тем нашу медлительность и отсталые методы. Признайте, синьор, что это забавно и довольно утешительно для полицейских моей страны, правда?
Не отвечая, Лекок встал, взял шляпу, надел ее и, положив руку на ручку двери, обратился к хозяину со следующей речью:
– Ромео Тарчинини, учтите раз и навсегда, что не для того мои родители произвели меня на свет в условиях самой строгой гигиены, не для того берегли меня от всех детских болезней, не для того я блестяще прошел весь курс наук в Гарварде, чтоб в один прекрасный день стать мишенью для остроумия мелкого полицейского служащего, самодовольного и бездарного!
Тарчинини, в свою очередь, встал и подошел к Лекоку.
– А я, синьор, вырос в лачуге, где нас было семеро в одной комнате, я переболел всеми болезнями, какие может подцепить мальчишка. Я схоронил большую часть своих братьев и сестер, а моя мать в сорок лет была уже старухой. Я учился мало, верь, надо было работать, чтобы платить за учебу и помогать тем из наших, кто еще остался в живых, и вот почему я не потерплю, чтоб какой-то папенькин сынок, который только и потрудился, что родиться на свет, который слишком заносчив и эгоистичен, чтоб понять, каково другим живется, имел наглость меня учить!
Они смотрели друг другу в глаза, готовые сцепиться врукопашную, потом сработали веронские чары. Робкая улыбка тронула губы американца, а добродушная физиономия Ромео приняла свое обычное выражение. В Бостоне Лекок поднял бы шум до небес и дошел бы до высшего начальства, чтоб добиться извинений, но надо иметь и виду, что Сайрус А. Вильям был уже не тот, как прежде, и что итальянская атмосфера уже начала производить над ним свое медленное подтачивающее действие. Он протянул руку своему противнику:
– Простите меня. Я вел себя, как скотина... Да что уж там – как американец!
– Не надо преувеличивать... бывают и хорошие.
– А! Вы меня радуете! Которые?
– Которые происходят от нас!
Они рассмеялись, и Сайрус А. Вильям, приобняв за плечи своего друга Ромео Тарчинини, спросил:
– Не объясните ли вы мне, что заставляет вас думать, будто Росси убили?
Только комиссар собрался было пуститься в объяснения, вошел рассыльный и с преувеличенно почтительным видом протянул Тарчинини конверт:
– От судебного медика, синьор комиссар!
По уходе рассыльного Ромео ознакомился с рапортом. Он с удивлением присвистнул от удивления и поднял глаза:
– Синьор Лекок, знаете, что это были за частицы ткани, налипшие на рану на виске бедняга Росси? Они были слишком грубыми для носового платка, и лаборатория, в которую передал их врач, установила, что они принадлежат к ткани, из которой делают парикмахерские салфетки.
– Да?
Слегка уязвленный Лекок не нашел, что сказать. Тарчинини подошел:
– Понимаете, меня сразу же поразило, что покойный свежевыбрит и выбрит профессионалом... Кто же идет к парикмахеру, собираясь застрелиться!
– Но ведь его жена объяснила...
– Правильно! Мне кажется, в этом деле что-то уж слишком много парикмахеров. Росси каждый вечер ходил к парикмахеру, любовник его жены – парикмахер...
– Значит, и убийца парикмахер?
– Или убийство произошло в парикмахерской.
– Но послушайте, Тарчинини, порошинки вокруг раны доказывают, что он застрелился! Никогда бы он не позволил убийце приставить дуло прямо ему к виску, не оказав сопротивления!
– А может, он не мог сопротивляться?
– Как так?
– Вообразите Росси в парикмахерском кресле. Он закутан в халат, лишающий его возможности двинуть рукой. Парикмахер стоит сзади...
– Он видит его в зеркало!
– Если читает газету, то не видит! Так что парикмахер имеет полную возможность приставить револьвер к его виску и выстрелить прежде, чем тот поймет, что произошло, тем более если убийца замаскирует оружие салфеткой...
Лекок подумал с минуту и, будучи честен не только с другими, но и с самим собой, признал:
– Приношу вам своя извинения, Тарчинини, и благодарю за урок. Значит, это сделал Орландо Ланзолини?
– А это уж другое дело...
– Но, послушайте, все ясно, как день! Даже по словам его жены, Росси подозревал, что она изменяет ему с парикмахером. Он каждый вечер ходил в парикмахерскую, надеясь застать их вдвоем, а может быть, желая изучить своего соперника и понять, что нашла в нем Мика. Тот испугался такого упорного наблюдения и убил его, чтоб избавиться от него и жениться на вдове. По-моему, яснее быть не может!
– Разумеется, если только вы мне объясните, по какой причине синьора Росси не в курсе поступков своего мужа, которого Ланзолини, будь это так, видел ежедневно.
– Так, по-вашему, Орландо невиновен?
– Полегче, amigo! Сейчас я могу сказать только, что его виновность не кажется мне бесспорной.
– Что же мешает вам его допросить?
– Скоро семь часов вечера. Я привык каждый вечер, который посылает мне Господь, пить вермут в "Академии" на виа Мадзини, в семь часов, и не понимаю, зачем изменять своим привычкам, если один из жителей Вероны подвернулся под пулю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52