На лице майора изобразилось крайнее напряжение мысли.
Госпиталь? Да-да, кажется, ему говорили. Надо будет спланировать выезд.
Так, чтобы исключить возможность дезертирства.
Вот что они сделали в Рэли - они дали людям порядок веру в свои силы,
способность самим устраивать пусть примитивный, но все-таки уклад общей
жизни. Во имя им самим не ясной, но кем-то "наверху" осмысленной общей
цели. Здесь, в Линкенни, было относительно спокойно, но наметанный глаз
Спринглторпа всюду находил упущения, которые легко можно исправить:
тысячные очереди к цистернам с водой, отсутствие постоянных постов связи,
кое-где те же баррикады у магазинов - поветрие это, что ли? Баунтон
незамедлительно принял его, но за советы не благодарил, исправлять
положение не устремлялся, только кивал головой и время от времени глотал
пилюли.
В Рэли земля тряслась непрерывно. Здесь она судорожно и коротко
подергивалась раз в десять - пятнадцать минут. Везет же людям! На целых
четверть часа можно забыть о том, что происходит.
- У нас серьезная проблема, Спринглторп. Здесь ведь каторжная тюрьма.
Пять тысяч всякой нечисти. В основном рецидивисты. Кой-кого я, так
сказать, заочно знаю: я член верховной апелляционной коллегии. Мы им
объявили: малейшее неповиновение - расстрел на месте. Но во время толчков
все сходят с ума, возможно всякое. Мы оцепили тюрьму войсками, говорим,
что готовим перевод в специальный лагерь. Но лагеря у нас нет. Я ничего не
могу пока придумать. - И сенатор, вздохнув, проглотил очередную таблетку.
- И они что? До сих пор в здании?
- Да. Сооружение крепкое. Все еще держится.
- Может быть, вывести группу более или менее безвредных? Пусть сами
себе строят лагерь.
- Честно говоря, лагерь изолировать нам будет намного труднее. Все
это крайне сложно, так что будьте к нам снисходительнее. Да вот, кстати. У
нас тут в политехникуме довольно сильная группа преподавателей
естественных наук. Вы знаете, что они говорят? Оказывается, есть такой
закон. Кажется, Перэ. Толчки происходят в момент прохождения Луны через
меридиан. Простая штука, когда тебе об этом говорят другие, не правда ли?
Они составили расписание ожидаемых сильных сотрясений. У вас есть своя
связь с Рэли? Вот копий, передайте.
Это уже было кое-что! Даже более, чем кое-что. И в Тринити-Майнор
Спринглторп отправился приободренный.
Дом Уипхэндла в трех местах треснул на всю высоту, кусок стены на
втором этаже обрушился, сквозь пролом был виден ковер на стене и люстра.
Жену полковника и двух его дочерей Спринглторпу помогли найти в лагере за
городком. Они жили в своем летнем трейлере. Да, ей уже все известно. Муж -
в Виши, месяца через три встанет на ноги. Со спутника передали. Переехать
в Рэли? Нет, в этом нет нужды. Здесь у них много родни. Единственное, чего
они хотели бы, - это поблагодарить всех, кто позаботился об отце Медб и
Грайне. Спринглторп кивнул.
- Ваш муж, мадам, - человек весьма высоких достоинств. Мы все и я сам
многим ему обязаны. Может быть, вы переберетесь к нам? Это была бы честь
для всего нашего округа.
- Не будем больше говорить об этом, мистер Спринглторп. А с вами это
его солдаты?
- Да, мадам.
- Они прекрасно выглядят. Так редко сейчас видишь спокойных людей.
В городок они отправились на бронетранспортере. Спринглторп предложил
послать за портфелем солдата.
- В этом нет никакой надобности. Я сделаю это сама. До толчка еще три
часа, так что никакой опасности я себя не подвергну.
Что-то в повадках мадам Уипхэндл и в ее манере говорить напомнило
Спринглторпу Памелу Дэвисон. Эльза была совсем не такая. Как повела бы
себя Эльза, окажись она на месте сержанта Дэвисон? Он поймал себя на том,
что уже неоднократно пытался это себе представить. И не получалось. Эльза
предвидящая, Эльза рассчитывающая, Эльза, владеющая людьми и машинами,
которые в первый раз видит, - нет, это невозможно, невероятно. Будь Эльза
сейчас жива, кем бы она стала? Сиделкой в госпитале? Швеей? Поварихой? Или
в оцепенении ждала бы, когда же он, вывалянный в тысяче дел и
столкновений, ввалится и рухнет на пороге? Само появление этих мыслей было
изменой, изменой человеку, который беззаветно отдал их союзу свою жизнь.
Единственное, чем он должен был отплатить, - это сохранением памяти об
этом человеке, вознесением его образа надо всеми прочими, живыми и
мертвыми. Но он не мог, не получалось. И душу его терзало чувство вины
перед Эльзой, уничтожаемой забвением. Забвением стремительным,
беспощадным, всепроникающим, как кавалерийская атака. Как буря!
Нет, Эльза умерла не тогда, в постели. Она умирала сейчас в нем.
Лишенная речи, она тянула к нему руки, а он позволял этой буре гнать ее
прочь, не защищал, не сражался. Она глядела на него с немой удивленной
укоризной - а вокруг были тысячи! Тысячи людей, живых людей, ничего об
этом не знающих и зависящих от него. Он должен был принадлежать им.
Исключительно и самоотверженно. Что значила для них вся "та" его жизнь.
Жизнь, никому не нужная, ничего не означавшая. Которой не должно было
быть...
...Синяя папка оказалась полупрозрачной пластиковой обложкой, в
которой лежало несколько листков бумаги. Первой по счету была вырезка из
какого-то журнала - карикатура: роденовский "Мыслитель" отпиливал сук, на
котором сидит; на земле под суком стоял человечек, обвитый геликоном; щеки
человечка были раздуты, глаза лезли из орбит от натуги, а из жерла
геликона извергалась запись знаменитого марша "Преславное дело".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38