В купеческих семьях того времени молодые люди редко вступали в брак по собственному выбору: о будущей свадьбе молодых думали родители. Женитьба, замужество ли – дело серьезное, навечное; надобно зрелым умом пораскинуть, чтобы и семья крепкая была, и дети росли здоровыми, и добро чтобы в дом шло, а не за порог! Так рассуждали в ту пору нижегородские бородачи-купцы.
Не нужно думать, будто эта родительская опека непременно несла только горе молодоженам. Конечно, нередко бывали сердечные трагедии из-за родительского самодурства, когда браком своих детей отцы соединяли, например, рыбную лавку и соляную варницу, мало помышляя о том, полюбят ли дети друг друга. Но все же не в этом заключалась главная беда мещанско-купеческого быта: уж очень низменной была самая цель жизни. Все немудреное счастье, о котором купцы-родители денно и нощно пеклись для своих чад, таилось в сундуке! И этот-то разбухающий сундук постепенно заслонял своими коваными стенками весь божий свет и самому Титу Титычу, и дородной его супруге, и дочке-лежебоке, и ухарю-сынку. Насчет же родительского «нрава»… Далеко не все эти титычи, узнав, что девушка не мила молодцу или парень не люб невесте, были так жестоки, чтобы гнать под венец заплаканную чету!
Не испытал столь печальной доли и наш Василий. Лет через пять после смерти отца и матери сосватали парню старшие братья скромную, полюбившуюся ему девушку с нижегородского посада, дочку бедных родителей, и в 1780 году, когда достиг Василий двадцатитрехлетнего возраста, было у молодых супругов уже трое ребятишек. И с торговлишкой пошло у него дело на лад: поднялся по примеру отца до второй гильдии. Не шути: в коляске парой мог прокатиться по овражистым нижегородским улицам! Давала такое право вторая гильдия купеческая, только коляски не было, а кони больше годились для возов. Подати гильдейные ей платил исправно – ежегодно один процент с объявленного капитала. Солидности для объявил он себя в тысячу рублей, хотя со всем оборотным и основным капиталом, с домом родительским о четырех оконцах на улицу, с обоими конями, пошевнями и летней бричкой едва ли «стоил» купец Баранщиков и половину тысячи…
Перед отъездом на ростовскую ярмарку жарко молилась за тароватого муженька молодая супруга. Утешая ее, Василий украдкой поглядывал на готовые в путь возы. Там, под рогожами, лежала судьба купца Баранщикова, потому что купил он товару на весь кредит, полученный у богатых соседей. Кредиту было сотни на две серебром, да еще сотню рублей вложил в это дело Василий своих. Да кони, да розвальни! Почитай, весь тут купец, с потрохами. В Нижнем остается один домишко да четыре ротишка!
А расставались когда, повисла жена на шее мужниной, слезами изошла, будто в рекруты провожала. Сердце-то женское, видать, вещун: не ведал Василий, что уготовила им судьба и впрямь разлуку долгую! Пока молодая купчиха в который раз и целовала, и крестила мужа, двое крошечных Баранщиковых с писком и визгом цеплялись за ее юбку и за ладный отцовский полушубок, а третий, новорожденный, ревел во весь голос в люльке.
Вездесущая соседка Домаша Иконникова не поленилась заглянуть к Баранщиковым: ее тонкий слух сразу уловил – плачут!
В семье Василий был ласков, не груб, ребятишек баловал, жену-бесприданницу не обижал. И в отъезде всегда семью помнил, на ярмарках «в авантаж» не входил. Оно, по правде-то говоря, особенно разгуляться и не на что было, а все же соблазн случался: мужик сильный, собою видный, веселый, ласковый, на разговор и уговор куда какой ловкий! Вот и приходилось, заночевав где-нибудь на Валдае, либо в Кунавине, или в ином прочем месте, где бабы и девки до поцелуев больно горазды, эту самую мужнюю совесть крепко в памяти держать. Да так хитро держать, чтобы и попутчики-зубоскалы, охальники, за излишнюю скромность не осмеяли. Насмешка – прилипчива, купцу от нее – вред…

***

…Спит, раскинувшись на овчине, нижегородец Василий Баранщиков, а сосед его по ночлегу, юрьевский прасол, кряхтит и почесывается, глядит на ущербный месяц в окошке. Оконце маленькое, луч месяца тонок и слаб… Но в этом луче, падающем на грудь соседа, прасол невзначай приметил на шее Василия шнурок от заветного кошеля. Сейчас кошель, наверное, пуст, но через несколько дней он вместит всю выручку. Оно, конечно, грешно об этом думать, на чужое зариться, да больно завидно смотреть, как безмятежно крепко спит этот ладный удачливый малый, которому жизнь будто ковриком под ноги стелется!.. Ну, покамест спи, привыкай спать крепче!
И прасол, чтобы проверить догадку, толкает нижегородца в грудь. В укладистом кошеле не звякнуло, не зашуршало. Пусто! А проснется хозяин – будто, мол, тряс, чтобы храп унять. Не проснулся! Дышит спокойно.

***

Наутро чуть похолодало. Из-за хвойных лесов взошло багровой солнце в туманной дымке. Распахнулись ворота, и с крестьянского подворья выехали на лед Неро-озера один за другим купеческие возы под рогожами. Держат путь к городу, что виднеется за озером, на невысоком взгорье. И хоть немало благолепных древних городов перевидал на своем веку нижегородский купчик Васька Баранщиков, перехватило у него дыхание, когда красное мартовское солнце озарило первыми лучами башни и главы ростовского кремля.
…Будто старинная русская песня, рожденная над озерным северным простором, не растаяла в небе, не отзвенела в лесных далях, а так вот и застыла, окаменев на века. Стала песня теремами и башнями, взметнулась ввысь полукружьями арок, засверкала золотом крестов.
Весной, когда оттаивает озеро Неро, можно поверить, что из темно-синих глубин его восстает и возрождается к жизни очарованный Китеж-град:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12