Старик сделал шаг, назад, скосил подлые глаза и хладнокровно:
- Не задерживайт... Раздевайсь. А то всем в лоб пуля. Не здохнешь,
как собак, уйдешь вшивый Россия свой. Вот бери одежу... - он запустил
руки, как вилы, в сани и выбросил на снег кучу грязнейших лохмотьев.
Маскарад был кончен, грабители уехали. Кучка неузнаваемых бродяг, пе-
реодетых в ледяное рубище и рвань, наскоро простилась с оголенным трупом
Мокрина и еле потащила свои ноги. Сидоров положил на волосатую грудь
убитого свой нательный образок, пошептал, покивал над трупом головой и
догоняет беглецов. На скуластом лице его мрак, но в заплаканных глазах
благодать и радость.
Николай закутан в рваный летний зипунишко, на ногах хлябают дырявые
башмаки. Он глядит на ходу под ноги, в порозовевший предзакатный снег.
На снегу плывет труп Мокрина: лицо мертвеца в злобе, зрачки ушли под
лоб, глаза мигают льдом. Николай отводит взор в сторону, труп быстро пе-
ремещается туда же. Николай говорит Сидорову:
- Никак не могу отделаться... Эта смерть страшней смерти поручика Ба-
ранова. А я Мокрина до от'езда никогда не видал. Почему это? Сидоров? А?
Но с ним не Сидоров, с ним обмотанная тряпьем бабища, ее голова повя-
зана, как шалью, грязной рванью.
- Это я, Коля... - раздается бабий, хныкающий голос Павла Федосеича.
Жирные щеки его одрябли, живот подтянулся: за этот краткий путь ста-
рика перевернуло, как после изнурительной болезни.
- Папаху отобра-а-ли, куртку отобра-а-ли, сапоги отобра-а-ли... Едва
ползу. - Его правая нога в огромной валеной калоше, из дыры на пятке та-
щится тряпица, левая - завернута в войлок и скручена лыком. - Все
ото-бра-а-ли, - стонет беспомощный старик. - Почему же не отобрали
жизнь?
Николай пустился догонять артель. Павел Федосеич отстал, отстал и
Червячков.
Солнце село в тучи, даль померкла. Русский берег заволакивался дым-
кой. Подуло холодом. Наступал морозный вечер. Падали унылые фразы с уст:
- Замерзнем. - До Руси далеко еще. - А есть нечего. - Хоть бы кор-
ку...
- Только, только середку перевалили, - тянет писарек Илюшин. - Не
дойти.
- Молчи!! - замахнулся Лука. - В морду дам!.. Дьявол!..
Шли вперед медленно и тяжко, в злобе. И двигалось время с запада на
восток. Запад в туче, восток серел, небо стало плоским, и Пейпус-озеро
потеряло берега. На землю спускался сон, сон баюкал головы, смыкал пут-
никам глаза, манил забыться, уйти с земли. И шагалось куда-то вдаль, в
пространство, кто-то шагал и кто-то вел.

* * *

- Устал, не могу, - на ходу открыл спящие глаза Николай и посунулся
носом.
- И я устал... - И я... - Давайте - привал... - Все повалились на
снег. Лука последний.
- А где же Червячков со стариком?
Этот вопрос успел расслышать быстро задремавший Николай, и еще - не-
ясно, путано:
- Эй! Па-л... сеич...
И сразу в тепле, в мягких глухих туманах, удобно, тихо, и колышет-
ся-плывет земля. "Читайте, что же вы..." - говорит поручик Баранов, он
шагает по комнате, и штрипка волочится за ним белой вьюжной змейкой. Ни-
колай Ребров послушно достает письмо поручика, читает: "Милая мама, я
иду... Иду, иду...". - Нет, не так, - говорит поручик, глаза его закры-
ты, по виску через ухо, чрез беспросветную тьму тонкими ручейками на пол
- кровь. - Надо читать: "Она идет, она идет... идет".
И видит Николай: движется на него седая туча, в туче смерть, настоя-
щая смерть, живая, с железной косой в руках, седые одежды ее плещут и
вьются, как метель, и метельная вьюга опахнула, закрутила юношу - что же
это? Смерть? А живая смерть, взмахнув звенящей сталью над головой юноши,
вкрадчиво поручика Баранова: "Можно?" - "Нельзя!" - крикнул поручик.
- Нельзя, парень, вставай! - и Лука поднял юношу со снега. - Не спи.
Отдыхай в сидячем виде.
Николай снова закрыл глаза, голова его повисла.
А там, далеко, позади, развалясь на льду, как на теплой печке, мерт-
вецки спал Павел Федосеич. Возле него, упав головой ему на грудь, сидел,
скорчившись, Червячков и лихорадочно стучал зубами. К ним подошел на по-
мощь Сидоров и писарек Илюшин.
- Пойдем, Павел Федосеич, ваше благородие, - растолкали старика. -
Пойдем, голубчик.
- А... разве... я не умер? - удивленно произнес старик. - Я... я не
могу, Сидоров... Я... я умираю, Сидоров... Нне мммогу-у-у...
- Шагайте, шагайте... Сначала правой... Ну-ну!.. Левой. Вот так.
Старика вели под руки. Он икал, хныкал, жевал язык и сплевывал. Чер-
вячков впился в плечо Сидорова и, прихрамывая, кой-как култыхал.
- Эй, братцы, обождите! - кричал Сидоров, двинувшейся в путь артели.
Лука остановился, все остановились. Покачиваясь от изнеможения, Лука
сказал:
- Дело такое, ребята... Надо итти... Ежели тех двоих на себе тащить,
все загинем до единого. Я сам едва живой... А им так и так погибать. -
Он стоял согнувшись, лицо его побелело, нос заострился, отливала лунной
синью борода. - Как ваше мнение? Николай, как?
Все молчали. Трофим Егоров вяло сказал:
- Пойдемте, ну их... Один чиновник... другой торгаш... Ветер, ночь.
Ночь, действительно, надвинулась, ночь дыхнула мраком, вспарусила не-
беса, заблестела звездами. А сзади, под мраком, под звездным небом, из
ослабевших рук Сидорова и Илюшина валились наземь двое:
- Нет, нет, не мммогу-у-у... - стонал старик... - Берите дом во Пско-
ве, все отдам... Несите меня, братцы... Не ммогу... - застывшие ноги
старика не разгибались, кисти рук белы, как снег, он свернулся в большой
калач, и слова его были мерзлые, едва слышные.
Не мог встать на ноги и Червячков.
Лука твердо подошел к ним, рванул сначала Сидорова, потом Илюшина за
шиворот:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43