.. Коллективно.
Нехороший вы народ!
Бакенбардист с поднятым хлыстом и офицеры бросились на говорившего,
но толпа грудью стала на его защиту:
- Уходить! Вы не гость нам!.. Для простой народ!.. Ваш мест не здесь!
Вялья, вялья!..
А офицеры, повернувшись спиной к толпе, вдруг заметили Варю, еле си-
девшую на стуле и готовую упасть в обморок.
- Ах! Вы? Варвара Михайловна? Варя?.. Как вы здесь?.. Ведь это ж ка-
бак... Это ж хлев!..
- О, богиня, - привстав на одно колено, послал ей воздушный поцелуй
юный купидон.
- Едем!
Николай Ребров, взбудораженный и потрясенный, шагал через лес и голу-
бую ночь, не зная сам, куда.
- Ребров, ты?
- Я... А-а, Егоров.
- Как мне с билетом быть?..
- Наплюй.
- Чего?
- Наплюй, мол. Приходи в канцелярию я тебе новый выпишу.
- Чего?.. Кричи громче: не слышу... Ох, дьявол, как он по уху порснул
мне... Однако оглох я, парень, - уныло, подавленно проговорил Трофим
Егоров, затряс головой и засморкался. - Ну, и кулачище...
Их настигали бубенцы. Пешеходы свернули с голубой дороги в тень. Одна
за другой промчались тройки. С передней пьяно, разухабисто и разноголосо
неслось визгливое:

Гайда, тройка! Снег пушистый,
Ночь морозная кругом...
Па дарожке серебристой...

- Варя! До свиданья!! - не утерпев, желчно крикнул юноша.

Глава IX

"Адью, адью". Его превосходительство

Святки закончились печально. Трофим Егоров, Масленников и еще пятеро
нижних чинов, по доносу администрации Народного Дома, были арестованы.
Среди солдат поднялся ропот, сначала тихо, невидимкой, крадучись, как
подземные ручьи, потом громче, шире, и вот, чуть ли не на глазах у офи-
церов, во дворах, чайных или просто, где попало, стали собираться митин-
ги.
А эпидемия брюшного тифа крепла. Тиф валил солдат и начал подбираться
к офицерам. Развернулись два русских лазарета, правда, плохо оборудован-
ных и грязных. Открыл свои действия и великолепный лазарет Американского
красного креста. Он предназначался для офицеров и чистой публики. Одним
из первых лег туда ад'ютант, поручик Баранов. Последнее время он недомо-
гал и на службу частенько приходил выпивши.
- Поручик, что за причина?
- Откровенно вам, генерал, скажу: совесть.
Его отвозил в лазарет Николай Ребров. Простые эстонские сани, на дне
солома. Укутанный шубами, поручик бредил. Из его слов ничего нельзя было
связать, - тусклые, серые - лишь одно слово пламенело - Россия. - До ла-
зарета десять верст. Бритый, с лисьими глазами эстонец, пискливо загово-
рил с Николаем Ребровым.
- А ваши бегут домой. Эта проста.
- Как?
- Мой возит. На Пейпус, ночь. А там беги поскорей.
- Где живешь?
- Хе! Хитрый, - подмигнул эстонец и засмеялся в рукав тулупа.
- Не ты ли к Ножову в окно стучал?
- Мой. Ножов там, в Русь. Двенадцать солдат тоже бежаль с Ножов. Мно-
го народ бежаль. Тыща. Я твой брат знай, твой брат меня знай. Я всей
знай.
- Ну, а как в России, не слыхать?
- В Росси-и-и, - протянул он и прищелкнул языком. - Роду-няру,
дрянь... Собак кушают. Клеб нет... Гнилой картул.
Лазарет поразил Николая Реброва: все горит, белеет, блещет. На столи-
ках, против каждого больного, букет цветов из оранжереи и приемная -
зимний сад из пальм.
На все это юноша смотрел сквозь стекла двери, внутрь его не пустили,
и ему не пришлось как следует проститься с поручиком Барановым.
Домой он вернулся поздно ночью. Настроение скверное, подавленное: бы-
ло очень жаль Варю, жаль самого себя и поручика Баранова. Он понимал,
что Варя гибнет и что под его собственными ногами почва превращается в
болото. В ком же искать поддержку? Ножов бежал, поручик Баранов наверное
умрет, сестра Мария принадлежит другому. Вот разве Павел Федосеич: мысли
его ближе и роднее юноше, чем мысли брата.

* * *

Из восьми писарей ночевали дома только четверо. А где же остальные?
Но Николаю Реброву ужасно хотелось спать.
Утром, оправляя постель, он нашел под подушкой письмо в конверте за
сургучной казенной печатью. Вскрыл. Размашистым кудрявым, как дикий
хмель, почерком было выведено:
Коля, другъ, прощай навеки,
Может - на всегда
Я и прочьи человеки...

Следующая строчка письма зачеркнута и дальше - проза:
"Мы съ товарищами бежимъ, милый Коля, старайся и ты утечь. Очень ужъ
стосковался я по родине. А въ Эльзе полное разочарованiе произошло, она
вроде беременная, ссылаясь на меня. Я же сомневаюсь. Во всяком случае
навести ее и утешь, а полотенце мое и мыльница мильхиоровое отбери,
взявъ себе на память обо мне и Николае Масленниковомъ. Его превосходи-
тельству низкiй приветъ съ кисточкой. Адью, адью".
У Николая Реброва задрожали руки и что-то неясно, но настойчиво
скользнуло в душе: вот бы. Он сорвал с храпевшего Онисима Кравчука одея-
ло и ткнул его кулаком в бок:
- Вставай! Слышишь?!
Кравчук сел и таращил сонные, опухшие глаза. Белье его было невероят-
но грязно и засалено, как и он сам.
- Когда они бежали? - спросил Ребров.
Кравчук достал из-под кровати кусок шпику, сдул с него пыль и стал
рвать зубами. Он чавкал с наслаждением, закрыв глаза и покачиваясь. Ши-
рокая грудь его была вся в шерсти, поблескивал серебряный крестик.
- Кравчук, слышишь?! Когда Масленников бежал?
Хохол открыл узенькие глазки и сказал:
- А ну, хлопче, пошукай трохи-трохи хлеба.
Николай Ребров плюнул и поспешно надел шинель - было десять часов.
Кравчук вновь повалился на кровать.
В канцелярии уже сидели три писаря. За дверью слышались неверные шаги
генерала и злобное кряканье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43