Он идет по морозной улице спящего города неспешно и спокойно. Это его
город. Город... Но какой? Когда? Это важно?
А тропка стала шире, и откуда-то слева и снизу выкарабкался на нее
краснорожий мужичок-коротышка, распаренный, расхристанный, веселый; глянул
шалыми глазками-бесенятами, присел, замотал в восторге простоволосой не по
поре, всклоченной головой:
- Бусурман!..
- Ну, будто уж! - тот, который я, добродушен и снисходителен. - Эк
глаза-то заквасил, господин вольный новогородец! (Вот оно, - Новгород...).
А мужичок не слушает, веселится, тычет пальцем чуть не в лицо,
давится смехом, визжит в хмельном ликовании:
- Бусурман! Праздник престольный, христов, а ты по сию пору не пьян!
Бу-сур-ма-а-ан! - Мотает он головой, заливаясь слезами от смеха; толкает
вниз, в ту нору, из которой только что вылез сам:
- Иди! Иди, коли не поганый нехристь! Иди, причастись!
Невысокая тяжелая дверь, темная лестница - скрипучая и крутая. И
снова дверь. А за ней - гомон и свет. Там жарко, там людно и весело; там
чадно горят плошки и каганцы на стенах и на грубых просторных столах вдоль
стен; там множество лиц, разных, но в чем-то неуловимо схожих,
обернувшихся на визгливый скрип открытой двери; там босоногие девки в
холщовых, мокрых от пота рубахах снуют-суетятся между столов, разнося еду
и хмельное...
- Здравы будьте, честные господа вольные новогородцы! С рождеством
Христовым!
И нестройное многоголосье в ответ:
- Здрав будь и ты!
- С праздником престольным!
- Садись, будь милостив, пей во славу Христову!
- Эй, хозяин! Девки! Меду ему! Разгонную!
И вот - тяжесть массивного резного ковша ложится на подставленные
ладони, и янтарное зеркало ставленого меда отражает темные глаза в сетке
ранних морщин, стриженную курчавую бороду, усы, обветренные до трещин
губы, и губы надвигаются, дробят отражение, пьют искристые пенящиеся блики
под одобрительный рев наблюдающих.
А за одним из столов уже очищено место, уже дымится там глубокая
миска крутого мясного варева, и новая чара уже ждет, пенится на столе...
И снова шумит разноликое хмельное общество, гремит раскатистым
смехом, от которого дрожат, мечутся огоньки в каганцах, гудит разговорами:
- ...а случись в руках у меня дубина каленная, железом кованная, дык
я б его, беса скаредного, от правой ноженьки мимо солнышка да по темечку -
хрясь!..
- ...а ежели случится супротив немца бронного меч держать, клинок
салом медвежьим смажь наперед, дабы не увяз в железе...
- То пустое. А вот, бают, есть старичок, так ежели тому старичку меч
снести, чтоб пошептал над ним, то с таким мечом - хоть на черта!..
- А самый страшный черт - то суомин на кудрявой елке, да с десятком
каленных стрел за опояской...
- Кому суомин, а кому баба с ухватом куда как страшнее!
Хохот.
А в красном углу - аккуратный стол под чистой вышитой скатертью, и
народ за ним иной, степенный (уличанские старосты, либо купцы средней
руки), и разговоры там иные, неспешные, раздумчивые:
- Торговлишка, хвала Господу, идет помаленьку, да не так бойко, как в
старое время...
- Люд ленив стал, разумом ослаб. Беспокойны стали людишки, все
встречь солнцу тянутся, ищут чего-то... Нешто им дома неладно? Новых
земель ищут. А чего искать? Али своя оскудела? О-хо-хо, не к добру, не в
прок Господину Великому Новугороду беспокойство людское...
- Сам ты разумом скуден, раскаркался, будто ворон: "Не в прок, не в
прок"...
- Богатеет Господин Великий от новых земель, торговля крепнет.
Жемчуга, злато, рыбий зуб - все ведь оттуда. А меха? Молчишь? То-то...
А в углу, где всего темнее, у самого входа на хозяйскую, стряпную
половину харчевни, пристроились с краю стола трое молодых монахов -
здоровые, рослые, кровь с молоком. И самые соленые шутки, самый громкий
хохот - там, хоть и поглядывают шутники с опаской на вход. Вот один из
монахов, подняв чарку, загнусил нарочито высоким скорым речитативом:
- Отчепротоиерейнеизводинанаселейбрагинамнале-е-е-й!..
И вдруг осекся, потому что - вновь скрип двери, тягучий, жалобный, и
на пороге трое новых гостей. Гостей? Если бы так... Старый, дородный монах
- никак, сам отец игумен пожаловал? Так и есть. Да не один, с двумя
верзилами из монастырской дружины - глаза так и зыркают из под надвинутых
клобуков: "Где?.. которые?.." А там, в углу, где только что резвились
монахи - пусто. Нету их, след простыл, только мелькнула пола рясы
последнего, шустро удирающего на четвереньках в темень стряпной половины.
Да как ни проворны были беглецы, как ни выпячивали прочие широкие груди,
загораживая их, заметил все же отец игумен, взревел могучим басом:
- Вот они! Держи, хватай иродов!
И все трое, с грохотом натыкаясь на столы, ринулись догонять.
Стены трясутся, дребезжит посуда, мечутся, гаснут огоньки каганцов от
безудержного хохота, и кое-кто кинулся наверх, на улицу - смотреть, как
подобрав рясы, улепетывают от неотвратимого возмездия загулявшие монахи,
как отец игумен, оскальзываясь, потрясая кулаками, поспешает следом:
- Христопродавцы! Сластолюбцы! Иудеи! Отлучу!..
Не все еще вернулись за столы, и не вернулись еще в прежние русла
расплескавшиеся хохотом ручьи разговоров, когда пронзительный дверной
скрип возвестил о приходе новых гостей.
Трое. Встали на пороге, озираются, ищут свободного места. Гости. Не
только в харчевне - в городе. Одеты щеголевато, немного нелепо, но знакомо
для новгородского глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75