"Витя? Наконец-то... Приезжай", - и снова гудки. Некоторое время Виктор
стоял, привалившись затылком к прохладной и жесткой стене телефонной будки
- не решался выйти, тянул время, бездумно рассматривая свое отражение,
смутно угадывающееся в замызганном стекле напротив. Ну и видик, однако...
Широкое лицо будто перечеркнула полоска усов, вздернутый нос шмыгает, в
узких темных глазах стынет собачья тоскливость... Ну, чего киснешь, ты?
Радоваться надо. Мы же с тобой отсрочку получили. Пятнадцать-двадцать
минут отсрочки... Только ведь мало это - двадцать минут. Были, и нету их.
И палец уже давит упругую кнопку звонка, щелкает замок, открывается дверь,
и Наташа спокойно говорит:
- Заходи, заходи, Вить. Заходи и рассказывай.
Спокойно говорит... Как бы не так - спокойно. Держится-то она
молодцом, вот только лицо прячет, потому что губы у нее белые и дрожат, а
под глазами - синие тени. Отошла к окну, не смотрит на Виктора, смотрит на
улицу.
- Не бойся, Витя, рассказывай. Мамы нет. Она к школьной подруге
поехала. Есть у нее, оказывается, школьная подруга такая - психиатром
работает... Ну, так что?
- Ну что - что?.. - Виктор попытался проглотить распирающий горло
душный комок, но не получилось. - Ну, был. Разговаривал с лечащей...
этой... врачом. Говорит, что случай довольно тяжелый. Но они не теряют
надежды, Наташ, делают что-то. Так что, может быть...
- Так что, может быть... - Наташа все смотрела в окно, постукивала по
стеклу до белизны сжатыми кулачками. - Быть может, что так... Это хорошо.
Это очень хорошо, Вить, что ты совершенно не умеешь врать. Ты это учти на
будущее, ладно? Ты много-много чего умеешь, а вот врать - ну ни капельки.
По крайней мере, мне. Ну, ладно, - она наконец оторвалась от изучения
улицы, подошла к Виктору, пихнула его в кресло. - Сиди тут и не рыпайся.
Считай, что успокоил меня и гордись собой. А я сейчас тебя чаем поить
буду.
Виктор и не думал рыпаться. Гордиться собой, впрочем, тоже. Он просто
сидел и слушал, как Наташа гремит на кухне посудой, ругается с
заартачившейся конфоркой, отчитывает протекающий кран... Правда, услышав
тяжелый удар, рассыпавшийся звоном осколков, и последовавший за ним
яростный рык озверевшей тигрицы, он было вскочил, но из кухни сообщили:
- Это был чайник. Заварной. Фарфоровый. Все в порядке.
А потом в кухне долго-долго лилась вода - из обоих кранов на полную
мощность. Чтобы Виктор не услышал, как Наташа плачет. И он горбился в
своем кресле, кусал губы, но понимал, что туда, к ней, нельзя и не
двигался. А потом вода перестала шуметь, и чуть-чуть охрипший голос Наташи
объявил:
- Во изменение предыдущего распоряжения можешь прийти и забрать
чайник. Только учти: он тяжелый и кусается.
Никакого чая они, конечно, не пили: сначала он был слишком горячий и
пить было невозможно, а потом слишком остыл и пить стало неинтересно.
Наташа уволокла чайник на кухню - подогревать - и они совсем забыли про
него, и просто сидели, сидели вдвоем в одном кресле, как всегда, как
раньше, когда из другого кресла насмешливо и близоруко щурился на них
Глеб, а они показывали ему нос в четыре руки.
Они просто сидели, прижавшись друг к другу, и Наташа рассказывала,
что в лаборатории завелась мышь и ее кормят кефиром и пряниками; что вчера
в трамвае везли щенка овчарки, который хватал и лизал все подряд, тыкался
носом в окно, а то вдруг начинал хныкать - совсем как ребенок; и Виктор
переживал за мышь, сочувствовал щенку, переспрашивал, уточнял... Они очень
старались не говорить о Глебе, только ничего из этой затеи у них не вышло.
И Наташа сказала:
- Знаешь, а ведь он уже давно был как-то не похож на себя. Будто
боялся чего-то... Или это мне теперь так кажется?
- Может быть и кажется, - Виктор хмурился, теребил усы. - Только мне
тоже казалось. То-есть я не думаю, чтобы он чего-то боялся - страха ему
ваши родители в свое время недопоставили. Но что-то с ним происходило, это
точно. Мы недавно (недавно - это месяц назад) спор затеяли. Идиотский
такой, о конструктивных особенностях дубин каменного века. Конкретнее:
были у первобытных людей на дубинах темлячки - ну, петельки такие, чтоб на
руке носить - или нет. Я говорил, что нет, а Глеб доказывал... То-есть не
доказывал даже, он как-то горячился очень, а когда я что-то уж совсем
безапелляционное выдал, он аж затрясся и крикнул: "Ты можешь только гадать
да предполагать, а я - знаю! Понимаешь, ты? Знаю!" За точность не
поручусь, но смысл был такой... И выскочил он из комнаты, как ошпаренный,
и дверью так хлопнул, что стекла, наверное, до сих пор дребезжат... А
через десять минут пришел извиняться. И знаешь...
- Знаю, - Наташа сосредоточенно водила пальцем по подлокотнику. - И
еще я вот что знаю. Нам с Глебом иногда сны снились. И не беда, если бы
просто снились, а то ведь одинаковые. Мне и ему. Первобытные люди,
например. И не просто люди, а одни и те же. События одни и те же,
подробности. Темлячки эти на дубинках, например... Так вот, Вить, Глеб
считал, что это - пробои генетической памяти. Он последние полгода только
об этом и говорил. Что если научиться этим управлять, то человек будет не
человек, а сам себе машина времени. И не только говорил - работал. Только
как-то непонятно. Ветхий Завет читал-перечитывал, на йогу стал ходить,
потом - на у-шу... Только бросил скоро, сказал, что это - не то. А что то
- не сказал. И писал он много, очень-очень много писал, а читать не давал,
говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75