Это вот ежели бы сынка ему на расправу представить... Так
где ж его взять, сынка-то, ежели он утоп?
Черный внезапно вскинулся, впился пристальным взглядом в лесникову
спину.
- Так, говоришь, человеку против оборотня - "и думать не моги"? -
голос его был неожиданно зол и звонок. - Плохо говоришь. Человек - он все
может, если не из корысти, если не для себя, - для других. А который
покорствует злу, который "думать не может" заступить злу дорогу - тот и не
человек вовсе. Потому что он, свою жизнь жалея и милуя, чужие жизни на
смертные муки отдает. Уразумел? Тогда и еще уразумей: самое мерзостное в
человеке - страх и рожденная им покорность. Потому что напуганный и
покорный не мешает злу творить злое. А раз не мешает, значит помогает. И
не оборотень невинных в кровавые клочья рвет - это ты, испуганный и
покорный, рвешь их его клыками. Ты и такие, как ты. Испуганные. Покорные.
Жалостно сморщился лесник, затряс головой, завздыхал с надрывом:
- Эх, барин, барин... Оно по науке-то может и так, да только в жизни
завсегда иначе выходит. Вы, городские, ученые, все в уме какое-то
повреждение имеете, право слово... Ну зачем ты в наши дела лезешь, зачем?
Спасти, помочь хочешь? Спасибо тебе за желание доброе, только не надо,
оставь нас с грехами нашими, с нашей расплатой. Сгинешь ведь без проку, и
пистоля твоя тебе не поможет. Видел я, когда ты в избу заходил, да плащом
зацепился - большая пистоля, страшная, да только что она вовкулаке?
Андрону-то ружьишко не помогло. А ты... Тоже, небось, тринадцать картечин
да козья шерсть?
- Нет, - черный сказал это устало, безразлично как-то. - Пуля, из
серебра отлитая.
- Ох-хо-хо... Ну, пускай из серебра... Так это ж еще стрельнуть надо
успеть. Андрон уж на что умелый был - не успел ведь. И ты не успеешь. Вот
и сгинет еще один человек хороший - не за хрен сушенный сгинет, за так,
понапрасну. Одумайся, барин, поехали назад, а? А деньгу твою я возверну,
ты не сомневайся.
- Молчи, - сказал черный. - Знай себе погоняй и молчи.

Он стоял на сырой палой листве, вслушиваясь в стихающий лошадиный
топот - торопливый, неровный. Видать, вскачь несется старая кляча. И
откуда только появилась такая прыть?
А вокруг были черные сырые стволы, и впереди между ними смутно
проблескивали лунные блики, резвящиеся в тяжелой воде затхлого прудика.
Вот и все. Добрался. Теперь - ждать.
Он прошелся немного, разминая затекшие от неудобной тряской езды
ноги, потом, спохватившись, торопливо вздернул рукав, рванул присохшую к
запястью заскорузлую тряпку. Рука отозвалась злобной болью, с пальцев
закапало черное, отблескивающее смутно, и он улыбнулся, довольный и
выдумкой своей, и терпением. Может, приманит оборотня родная кровь? Должна
бы...
Сзади хрустнуло тихонько и вкрадчиво. Черный резко обернулся, пальцы
правой руки впились в рукоять пистолета, выдернули его из-за пояса -
лунное сияние холодным пламенем метнулось по граненной стали ствола... Но
нет, еще рано. Это еще не он.
Черный человек опустил руку. Было приятно вот так стоять, ощущая в
ладони прохладу и тяжесть старинного оружия, трогая пальцем фигурное
железо спускового штырька. Старинное доброе оружие, кавалерийский пистолет
времен польского нашествия. Дубовая, почти прямая рукоять, шестигранный
массивный ствол... Это очень важно, что ствол шестигранный. А еще важно
то, что спусковой штырек не защищен металлической скобой, как у нынешних
пистолетов. Только дотронься пальцем - вот так, чуть надави - и руку
подбросит тяжелый короткий гром...
Доброе оружие, честное и простое, как и пращуры, сделавшие его; и
очень приятно было бы держать его в руке, любоваться им, если бы пальцы,
касаясь полированного металла, не вспоминали той лихорадочной поспешности,
с которой шарили они по ящичкам взломанной кассы, выгребая мятые истертые
ассигнации; если бы не застило взор видение багрового, заплывающего кровью
подтека на лбу старичка-антиквара, видение его стекленеющих глаз... Зачем,
ну зачем же он стал кричать, звать на помощь, этот седой сгорбленный
человечек? Ведь не грабитель пришел к нему, а несчастный, не сумевший
другим путем добыть средства, необходимые для благого дела, для спасения
многих невинных...
Он затряс головой, прогоняя досадные мысли. Ничего. Старый торговец
наверняка оправился, выжил и понял все, и простил. Непременно, непременно
так и случилось. А если даже и не так...
Снова еле слышно зашелестело за спиной; сердце заныло от предчувствия
скорой опасности. Черный человек обернулся, замер, ощущая, как неистово
затрепыхалось в груди. Ну вот, стало быть, и дождался...
Серая фигура, сгорбленная и щуплая, неторопливо бредет со стороны
пруда, запинается о древесные стволы, протекает сквозь них туманными
струйками, оформляется вновь - ближе, все ближе... Вот уже видно лицо ее -
голубоглазое, благостное, бледногубый рот растянут в ласковой улыбке...
И черный человек застонал тоскливо и страшно, пистолет выскользнул из
его омертвевших пальцев, тупо ударился о землю, и тотчас же ударились о
землю колени черного, и побелевшие губы его шевельнулись чуть слышно:
- Отец...
- Никак сынок пожаловал? - ласково спросил тот, приближающийся, и
добрые старческие глаза его утонули в морщинках-лучиках. - Сыночек
почтительный пришел, могилке родителя усопшего поклониться хочет... Хочет
ведь, а?
- Отец, - стонал черный человек. - Прости меня, прости.
1 2 3 4