На недруга, осквернителя, вообще нехорошего человека муарийцы глядят затылочным глазом прямо, в упор, не вращая им. Потому что врага ни на секунду нельзя терять из видимости. А что муарийцы дивятся нашим поступкам, так это естественно. Все, кончено с этим. Спасибо за историйку.
— Нет, не покончено, — вдруг сказал Биранделли. — А проклятие?
— Проклятие?
— Ну, наговор, заговор… Тойсойясёйя находится тут, за стеной. Не накличет ли она беды?
— Чего-чего?
— Беды. Серьёзно спрашиваю.
Шахурдин нахмурился. Ясь хихикнул: сейчас Тагров был похож на человека, у которого осведомились, не плоская ли, часом, Земля. Но смешок оборвался, ибо Биранделли, бледнея на глазах и, видимо, чувствуя это, поспешно растянул рот в прежней улыбочке, теперь натужной и жалкой, как всякая попытка скрыть наконец прорвавшуюся тревогу.
— Несчастье? — Тагров подался вперёд всем своим мощным телом. — Ну?
— Прости, что не сказал об этом сразу. Я лишился… — мучительно напрягшийся голос Биранделли сорвался в шёпот. — Лишился невозместимого. Да, невозместимого… Я потерял…
Тишину, казалось, можно было взвешивать на весах.
— Час своей жизни! — торжествующе объявил Биранделли. И кротко добавил: — При диспуте с муарийцами, как все уже проницательно догадались…
— Ну, артист! — Тагров восхищённо грохнул кулаком по столу, но этот звук перекрыл дружный хохот. — Подловил-таки!
Несчастье произошло часом позже. Оступившись на лестнице, Ясь упал и сломал ногу, чего ни с одним звездопроходцем вот так не бывало.
Физика тут же отнесли в регенерационную, подключили к биорезонатору, благотворное действие которого, однако, вызвало у бедняги нередкое в таких случаях ощущение щекотки, что отнюдь не улучшило его настроения. Яся с совершенно серьёзной миной принялись утешать историями об астрогаторе, который, зевая на посту, вывихнул себе челюсть, о планетологе, который, регулируя температуру скафандра, заполучил насморк, о механике, который так рьяно ловил в невесомости маслёнку, что выдавил её себе за шиворот, и тому подобным фольклором.
Биранделли, естественно, намекнул на зловещее, особенно для физиков, влияние тойсойясёйи, отчего Ясь озверел окончательно и выгнал всех вон, а потом, перебрав в памяти сказанное, долго посмеивался наедине. Может быть, поэтому кость у него срослась за рекордный срок.
Вся эта суета, понятно, не помешала полевикам наутро выйти в маршрут. Среди них был и планетолог Брук.
Брук и не подозревал, что в его душе притаился ребёнок, способный заворожённо, в неловкой позе, прильнуть к трещине скалы, во мраке которой лиловели аметисты, льдинки горного хрусталя золотились пылью крохотных кристалликов пирита, а прозрачность топазов хранила в себе отсвет небесной голубизны.
Сбылась мечта детства, и время для Брука остановилось. Теперь он мог сознаться, что именно тяга к красоте камня побудила его стать планетологом. Увы! Планетология уже давно мыслила иными категориями, на Земле давно не осталось неоткрытых занорышей, да и кому нужны драгоценные камни, коль скоро промышленность могла их синтезировать в любых количествах, наделяя к тому же достоинствами, каких в природе не сыщешь?
И все-таки нет! Сыплющиеся из кристаллизаторов горы искромётных алмазов или рубинов были заводской, стандартной, вроде стекляшек, продукцией. А сейчас взгляду открывалось нечто сокровенное, выношенное в чреве Земли, девственное и неповторимое.
Земли?! Брук потрясённо уставился на занорыш. Здесь же совсем другая планета! Да. Но стоило, включив фонарик, спиной заслонить ртутно-блещущее муарийское солнце, как светлая гармония кристаллов заставляла забыть о чужом мире.
Его не было здесь, в толще. Здесь, в тысячах парсеках от Земли, тот же топаз оставался самим собой, с детства пленившим воображение камнем. Его облик не был земным или муарийским. Он был извечен, как… Брук не нашёл сравнения. Его ромбическая геометрия была данностью, ни от места, ни от времени не зависящим постулатом этого минерала. Нигде, ни под каким солнцем он не мог стать кубом или тетраэдром. Да и весь минеральный мир Вселенной был способен упорядочиться всего двести тридцатью способами, а двести тридцать первая кристаллическая форма упаковки атомов не могла возникнуть нигде и никогда.
Если бы не шлем, Брук вытер бы со лба пот — так его поразила эта известная ещё со студенческой скамьи и теперь наглядно материализовавшаяся истина. Все чужое вокруг! Только не камень. Это жизнь блистала разнообразием обликов, неповторимо строила себя и на Земле и здесь, всюду рвалась к свободе форм. В ней были возможны бесконечные комбинации, сочетания и сцепления, тогда как в камне…
Боль в затёкшей пояснице, не дав додумать, напомнила о времени. Брук с досадой глянул на часы. А, пропади оно все пропадом! Тяжело вздохнув, он ввёл в занорыш лучевой резак, мысленно, с саднящим чувством предательства, попросил прощения у той каменной красоты, которую сейчас должен был, не мог не ограбить.
Занорыш озарила бесшумная вспышка. В кристаллах метнулось разноцветье молний, и подсечённая друза с печальным шорохом осела в подставленную ладонь.
Вынутые топазы ртутно блеснули на солнце. Теперь в них не было ни земной голубизны, ни космической надвечности: муарийское солнце сделало их муарийским.
Прежде чем передать образец скуггеру, Брук чуть изменил неудобную позу. Под коленом со скрежетом пополз щебень.
“Не уподобиться бы Ясю…” — рассеянно подумал Брук. Взгляд его все ещё был прикован к занорышу. Отдав скуггеру мысленный приказ, он, не глядя, отвёл руку, чтобы манипулятору-автомату было легче принять образец.
1 2 3 4 5 6 7