его мысли,
очевидно, не поспевали за словами Холлорана.
- И чтобы через две минуты был внизу! - отрезал Холлоран. Затем, не
тратя лишних слов, без лишних жестов, он повернулся и пошел прочь от
комнаты Монка, слыша, как в спальне, оставшейся позади, что-то грохнулось
и покатилось по полу. Должно быть, сейчас ко всему хаосу в этой комнате
добавились еще и осколки обеденной посуды, разлетевшиеся во все стороны.
Холлоран улыбнулся, зная, что ему по всей вероятности еще предстоит
сводить счеты с телохранителем Клина, когда вся эта история придет к
концу. Лично он не держал в душе зла на обезьяноподобного американца и был
готов разойтись мирно, но слишком очевидно было, что Монк настроен отнюдь
не столь миролюбиво. Что ж, в таком случае он сам будет виновником своих
бед.
Он вернулся в свою комнату на первом этаже, по пути заглянув во
внутренний дворик. Серебристый лунный свет покрывал блеклым ковром
каменные плиты; фонтан отбрасывал бесформенную тень, лежавшую черной
кляксой на правильных рядах светлых квадратов, устилавших землю. Он
пересек эту открытую площадку, огибая фонтан и на несколько мгновений
оказавшись в тени, чтобы еще раз подойти к той закрытой двери, которую он
обнаружил в маленьком коридоре. В тот раз Юсиф Даад неожиданно возник за
его спиной, едва он успел прикоснуться к дверной ручке.
Холлоран спросил его тогда, куда ведет эта дверь и почему она
заперта, но Даад только скалил зубы и качал головой в ответ, словно не
понимая английского языка (хотя в документах, присланных "Магмой" в
"Ахиллесов Щит", упоминалось, что оба араба хорошо владеют английским).
Позже Кора сказала ему, что лестница, с которой спускался Даад, очевидно,
уже давно наблюдавший за ним, ведет в личные покои Клина.
Черная тень неожиданно упала на крышу дома и в колодец внутреннего
дворика - в то время луна спряталась за тучу. Во тьме мерцали тусклые
огоньки освещенных окон - только эти неяркие пятна и могли служить
ориентиром в ночном мраке, внезапно поглотившем все формы и очертания
предметов. Холлоран вошел в дом и направился в свою комнату. Тихо
притворив за собой дверь, он на время отгородился от этого огромного
здания с его длинными, запутанными мрачными коридорами и еще не
разгаданными тайнами. Стянув с плеч жилет, он повесил его в ногах дубовой
кровати. Вынув мощный "Браунинг" из кобуры, висящей у него на поясе, он
положил револьвер на ночной столик рядом с кроватью, затем завел звонок
своих наручных часов на без четверти четыре. Бросив последний взгляд из
окна на земли поместья - там не было видно ничего, кроме черных горбатых
вершин холмов, вырисовывающихся на фоне оранжевого зарева от близлежащего
городка - он прилег на кровать, как был, в одежде и в обуви, расстегнув
лишь пару верхних пуговиц на брюках и не развязав шнурков на ботинках.
Положив одну подушку под голову, он наконец полностью расслабил все мышцы;
его глаза тотчас же закрылись; неяркий свет настенного бра над кроватью,
казалось, совсем не тревожил его.
Сон не заставил себя долго ждать. А вместе со сном пришло
воспоминание...
"...Он слышал тяжелое, хриплое дыхание за деревянной решеткой, словно
воздух был чужой стихией для священника - так дышит рыба, вынутая из
воды... "Благословите меня, святой отец, ибо я много грешил..." - Лайам
удивился, почему он не испытывает стыда, который должен был прийти к нему
при словах раскаяния. Он перечислял свои "преступления" святому отцу,
улыбаясь в темноте исповедальни, не чувствуя никакой обиды или возмущения
оттого, что был вынужден раскрывать свои тайны перед человеком, которого
не любил, и даже более того - не уважал... "Я лгал, отче, я воровал..." -
Огромная голова священника за ромбоидальными ячейками решетки мерно кивала
в ответ, принимая признание в очередном прегрешении - очевидно, духовник
слышал такие вещи не в первый раз... "Я "баловался" со своим телом,
отче... (мальчиков приучили говорить более скромное "баловался" вместо
"наслаждался") и говорил непристойные вещи про Господа Бога..." - Голова
священника дернулась и застыла в самом начале кивка, а дыхание
участилось... Лайам улыбнулся еще шире... "Я спросил Бога, почему Он...
несчастный ублюдок... внебрачный ребенок... сын неизвестного отца..." -
голова священника повернулась к нему; мальчик чувствовал на себе горящий
взгляд невидимых ему в темноте исповедальни глаз. "Почему Он забрал моего
отца у матери и у меня". - Теперь улыбка "кающегося" грешника стала похожа
на хищный оскал; он глядел неподвижными и, казалось, незрячими глазами
прямо перед собой.
- Лайам, не Господь отнял жизнь у твоего отца, а бандиты...
"И почему Он... почему Он сделал мою мать..." - глаза мальчика
застилали слезы, но улыбка все еще не сходила с его лица, - "Он допустил,
чтобы она стала делать все эти вещи... сумасбродные вещи... Из-за которых
она вынуждена была уйти..."
- Лайам, - послышался голос священника, звучавший теперь несколько
иначе - ласково, вкрадчиво...
"Почему..." - Мальчик в первый раз всхлипнул; он вцепился пальцами в
переплетения прутьев деревянной решетки, напрягая все мышцы, словно он
хотел выломать эту преграду между собой и святою Правдой... Тень за
решеткой шевельнулась, и свет заменил темный контур массивной фигуры -
исповедник поднялся со своего места... Дверь позади Лайама распахнулась, и
в нее вошел Отец О'Коннелл, положив свою большую руку на плечо мальчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162