Только бы не помешали. Только бы не спугнули… Отгородившись от всех толстой стеной тумана, лелеет и баюкает в себе то единственное мгновение, когда ощутила сухой жар поцелуя, который, как тавро, горит на лбу.
Старик Фуа прогневан так, что каждая веснушка на его лице раскалилась и светится.
Склонившись к нему, молвил что-то один из гостей – тот, что казался старше остальных. Хотя лицо у него не старое, только складки у рта резче и тени темнее.
Уже тише, спокойнее сказал старый граф, чтобы сыновья и племянники шли умыться и другой раз являлись к трапезе чистыми.
Братья вышли, уводя с собой Петрониллу – безмолвную, оглушенную.
Только на дворе она очнулась, будто от толчка, когда солнечный свет хлынул на нее со всех сторон. Поморгала, огляделась. Нашла своего брата Рожьера.
– Что это с тобой? – спросил он.
– Не знаю… – И вдруг выпалила: – Брат, я не хочу выходить замуж!
Тут засмеялись все трое. Рожьер схватил сестру и легко поднял ее на руки.
– Ну и не выходи! – утешил он Петрониллу. – Будешь старой девой. С вот такими сухими отвисшими сиськами. – И показал, какими.
Петронилла заревела.
Рожьер поставил ее на землю, щелкнул по макушке.
– Дурочка. – И закричал на весь двор: – Паскьель!..
И вот на заднем дворе вылито несколько ведер воды, чтобы смыть кровь и перья. Понс, обливаясь потом, наполняет бочку.
Бесцеремонно ухватив графскую дочь за косы, матушка Паскьель окунает ее лицом в воду и трет шершавой лапищей, так что Петронилла едва не захлебывается насмерть. Девочка мычит и стонет, обильно пускает пузыри и, наконец, матушка Паскьель позволяет ей вынырнуть. Глаза Петрониллы широко распахнуты, рот разинут, она шумно переводит дыхание: ах! ах! ах! Щеки раскраснелись, с волос течет вода.
– Ну вот, – говорит матушка Паскьель, – теперь вы и вправду благородная девушка, а не сорванец…
Чисто умытая, обсохшая на солнышке, Петронилла просит Паскьель помочь ей и починить порванное собакой блио. Матушке Паскьель некогда, она отсылает девочку к Понсу: тот хоть и прост, хоть и неотесан, но обучен многому. Пусть Понс поможет.
Понса Петронилла находит в трапезной. Тот занят: по графскому повелению снимает со стены большое деревянное распятие. Понс стоит на лавке и ковыряется в каменной стене ножом. Деревянный Иисус сонно смотрит куда-то мимо Понса.
– Ой, Понс! – говорит Петронилла. – Что ты такое делаешь?
Понс пыхтит и не отвечает.
– Ой, ой! – говорит Петронилла. Она пристраивается у Понса за спиной и задирает голову. – Ты что же, хочешь снять Иисуса со стены?
Тут распятие падает в объятия Понса, так что тот едва не валится со скамьи прямо на Петрониллу.
Понс ревет:
– Уйди!.. Зашибу!..
Но девочка не уходит. Ей любопытно и все тут.
– Понс! – говорит она настырно. – Понс! Это кто, это дядя велел тебе снять Иисуса, да?
Одной рукой Понс держится за стену, другой обхватывает деревянного Иисуса поперек втянутого живота. Не оборачиваясь к Петронилле, Понс говорит сквозь зубы:
– Да.
– Ой, надо же… – тянет Петронилла.
– Держи-ка.
Понс осторожно опускает распятие на пол. Петронилла берется за обе перекладины креста, чтобы Иисус не упал и не ударился. Проводит по деревянным выступающим ребрам. На пальцах остается толстый слой пыли.
– Граф велел тебе умыть его, да? – допытывается Петронилла. Она очень довольна своей догадливостью. Сама-то она умыта и переодета в свежую рубашку.
Понс спрыгивает на пол, обтирает руки об одежду.
– Давай сюда.
Он забирает у Петрониллы распятие, готовится завернуть его в холстину.
– Куда ты его понесешь?
– В оружейную. Граф велел снять.
– Почему?
Хрипловатый грудной голос за спиной:
– Потому что это неприлично, дитя.
Петронилла поворачивается на этот голос.
– Добрая…
Положено говорить «добрая женщина», и Петронилла знает это, но язык не поворачивается. Встав на колени, Петронилла произносит:
– Добрая госпожа.
И замолкает, смущенная.
Понс сердито ворчит себе под нос, утаскивая запеленутого Иисуса наверх, в оружейную.
Женщина говорит Петронилле – очень тихо:
– Поднимись, дитя. Не нужно все время вставать на колени.
От растерянности Петронилла прямодушно брякает:
– А я не знаю, как надо поступать, добрая госпожа.
Женщина называет свое имя – Эрмесинда.
Немного осмелев, Петронилла спрашивает:
– Почему Иисус – это неприлично?
Несколько мгновений Эрмесинда созерцает пустое место на стене, где висело распятие. Поднятое вверх, ее спокойное лицо обращено к Петронилле в профиль. Строгие, скупые очертания.
У Петрониллы само собой вырывается:
– Господи! Как вы красивы, госпожа Эрмесинда!
Лицо женщины остается бесстрастным. Не отводя взора от пятна на стене, она говорит – вполголоса, так, что девочка запоминает каждое слово:
– Непристойно обожать статуи и изображения. Иисус приходил освободить нас от идолопоклонства. Неприлично жевать, вывесив над столом идола, и называть это «христианской трапезой». Ах, дитя, неужели кусок не застревает у тебя в горле? – Помолчав еще немного, добавляет: – А крест, это орудие торжества сатаны, – он особенно отвратителен.
– Ох, госпожа, – говорит Петронилла, – похоже, что вы говорите сущую правду.
Эрмесинда смотрит теперь прямо на девочку.
– Да? – переспрашивает она.
Петронилла усердно кивает несколько раз.
– Мне и впрямь иной раз кусок в глотку не лезет, особенно как гляну на эти Его раны… В прошлом году Понс лазил подкрашивать кровь, а то выгорела и была какая-то желтая. И ребра такие худые…
Эрмесинда стоит неподвижно. Она молчит. Долго молчит. Петронилла глядит на нее во все глаза, приоткрыв рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16