Я уже не помню, доходило ли дело до стойки "смирно" в тот момент, когда мы были в спортивной форме. Очень может быть. А как же иначе им было общаться между собой? Но офицеры и рядовые общались здесь мало. Не было каблуков, не было швов на брюках, фуражек. А если мимо проходит офицер в мундире, рядовые рывком поворачивают головы, рука взлетает вверх, чтобы приветствовать его: что же остается делать тому? Он кивает, как кивает барин, когда у него нет времени. И рядовые выглядят тогда смешно и почти пародийно со своим кривляньем, которое весь остаток дня (а сейчас шесть часов утра) им придется повторять. В чем был смысл этой постоянной демонстрации преданности? Мы этого не понимали. Мы приветствуем кого? - не швейцарский капитал, нет, мы отдаем честь (все равно как: вытянувшись в строю или по отдельности) только низшим его слугам, даже не его наместнику. Какое разочарование увидеть в отпуске, как наш обер-лейтенант Б. сидит в Швейцарском кредитном банке, а лейтенант - в бюро Брауна Бовери. Они служащие, как здесь, так и там. Они служат одному господину: здесь - с саблей, там - без нее.
Как-то раз я получил разрешение снять на неделю комнату, чтобы прочесть корректуру романа. В 22.00, после отбоя, здесь свет не гаснет. Насколько легче служба, если, пусть хоть ночью, ты можешь побыть один.
Ненависть к офицерам? Для этого офицер должен вести себя уж совсем по-идиотски, а на нашей батарее офицеры так себя не вели. Это и им самим было ни к чему, лишь осложнило бы службу. И нам не имело смысла ненавидеть офицеров, это бы только затрудняло выполнение их приказов. Насколько помню, мне ни разу не пришлось видеть, чтобы одного офицера ненавидели все солдаты сразу и долгое время. Причины для ненависти возникали то у того, то у другого солдата, мы это чувствовали - от случая к случаю, но до солидарности в ненависти дело не доходило. Но почему же офицеры, несмотря на это, испытывали страх? Например, когда назначали патрульных. Офицер, конечно, чувствовал, кто из нас с кем в хороших отношениях, и понимал, кому хотелось бы оказаться в одном патруле. Но для армии это не годилось. При этом могло бы возникнуть нечто, разумеется не бунт, но сговор. Предпочтительней группа людей, которые недолюбливают друг друга. Армия требует, чтобы мы обращались друг с другом как товарищи, но не ценит настоящей дружбы. Этого армия себе позволить не может.
Ефрейтор социал-демократ говорит: "рабочий", все остальные в подразделении - "работяга", что означает то же самое, но без политической окраски. Это "работяга" звучит несколько вызывающе, но этот вызов вполне вознаграждается приятным сочувствием себе самому. Он означает: другим живется лучше, так оно было, так оно есть, так оно и будет. С Гитлером или без него. Не так легко было разглядеть, что именно защищали они нашими 75-мм полевыми орудиями. Нейтралитет. Свободу. Нашу независимость. Так им говорят, а многим из них в армии приходится не трудней, чем на своей обычной работе, уж этого армия у них не отнимет.
Маневры как развлечение. Разбивая бивак на альпийском склоне, вдруг убеждаешься, что невозможно поставить ботинки прямо как по ниточке. Иногда здесь выпадает удача: пост, где можно просто подумать. Офицеры тоже при деле, усталость сделала их несколько более серьезными. Они тоже на бивачном положении, и у них нет привычных удобств. Денщики, как всегда, чистят им сапоги, но офицеры стоят в своих сапогах не так, как обычно, а каждый со своим рюкзаком. Они едят хотя и с тарелок, но из общей полевой кухни. Они вынуждены держать своеобразный экзамен перед рядовыми, и это заставляет их иногда нервничать. Случалось, они помогали нам, когда надо было протащить орудия по откосу; правда, это им не очень Удавалось, зато вызывало симпатию. И дело шло. Но как его улучшить, мог посоветовать только рядовой. Судорожное напряжение, зато отдых от ритуала - здесь можно обойтись и без него. Когда маневры закончились - торжественным маршем к возрождению ритуала. Ничего не изменилось: "на плечо", "вперед", "голову направо", "голову прямо".
У многих людей дней службы в армии наберется больше, чем у меня. Я получил отпуск, чтобы закончить учение в 1941 году. Потом Строительный надзор Цюриха ходатайствовал о предоставлении мне отпуска для того, чтобы ускорить разработку проекта о трудоустройстве солдат после демобилизации. Отпуск: стоишь под душем один, легкие и удивительно мягкие полуботинки, здороваешься с кем хочешь, работа, за которую отвечаешь сам. Война, увы, продолжается, об этом отпускник знает больше, чем остальные. Я встречал людей из того слоя общества, с представителями которого в армии не поговоришь. Многие удивлялись, что я только рядовой. Даже не унтер-офицер. Такой, как я, своей тещи чести бы не сделал.
В гостях я встретил британского офицера, врача по профессии. Обстрелянный в Тобруке, он был в плену в Сицилии, а затем бежал в Швейцарию. Он не хвалил Швейцарию, хотя хозяйка дома этого ждала. Джентльмен, он ни слова не произнес о войне, о которой мог судить по своему личному опыту. Сначала, когда хозяйка дома, мать двух лейтенантов, очень обстоятельно хвалила Швейцарию, англичанин молча слушал, но потом, когда она собралась снова ее хвалить, он, как бы между прочим, заметил: меня обстреляла швейцарская противовоздушная оборона. Можно было понять это и как признание высокого качества швейцарской продукции. Тогда я в первый раз услышал анекдот: шесть дней недели швейцарцы работают на Гитлера, а в воскресенье молятся о победе союзников. Англичанин показал хозяйке дома, что он обладает тактом, истинный джентльмен.
Май 1940-го. В ночь, когда мы ожидали вторжения Германии, связисты, получив задание проложить кабель, вышли на шоссе по направлению к Мутгеллену, которое идет от Цюриха в глубь страны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134