- Возвращаю его тебе из рук в руки, как и получил от тебя. Оно мне больше не нужно. Знаю: я слишком поздно возвращаю то, что совсем не должен был принимать, я с самого начала понял бы, что не смогу совладать с тем, что за этим последует, если бы только знал, какими будут последствия. Я в ответе, вина это моя, и только моя; без меня и назначения, данного мне три года назад, ты не смог бы устроить этого. Этой властью я мог бы тогда остановить тебя и даже впоследствии мог бы прекратить, пресечь это. Как ты, главнокомандующий всеми союзными войсками во Франции, так и я, их генерал-квартирмейстер, мог бы объявить всю зону, в которую входит Вильнев-Блан (или любой другой пункт, которому ты мог бы угрожать), закрытой, запретной для всех людей, что вели грузовики с холостыми снарядами, запретной даже для выезда этого единственного немца. Но я не сделал этого. И я в ответе даже более, чем ты, потому что у тебя не было выбора. Ты делал даже не то, что хотел, а только то, что мог, потому что ты неспособен ни на что другое, лишен этого происхождением и судьбой. А у меня был выбор между могу и хочу, между сделаю, должен и не могу, между должен и не смею, между сделаю и боюсь, у меня был этот выбор, и я испугался. О да, испугался. Но почему бы мне не бояться тебя, если ты боишься человека?
- Я не боюсь человека, - ответил старый генерал. - Страх предполагает незнание. Где нет незнания, нужен не страх - лишь уважение. Я не боюсь способностей человека. Я лишь уважаю их.
- И пользуешься ими, - сказал генерал-квартирмейстер.
- Остерегаюсь их, - сказал старый генерал.
- Так или иначе, тебе нужно ими пользоваться. Когда-нибудь воспользуешься. Я, разумеется, нет. Человек я старый, конченый; у меня был шанс, и я не использовал его; кому - и зачем - теперь я нужен? Какой навозной или мусорной куче, особенно той, что на Сене, с золотым куполом, которой противился человек младше тебя по званию, так как он восстал против всех армий Европы, чтобы погубить империю мелких политиканов, а ты объединил все армии обоих полушарий и, в конце концов, даже немецкую, чтобы погубить мир для человека.
- Позволишь ты мне сказать? - спросил старый генерал.
- Конечно, - ответил другой. - Я же сказал, что некогда любил тебя. Кто может сдержать это чувство? Все, что ты посмеешь напомнить мне, - это присяга, контракт.
- Ты говоришь, они не нуждаются во мне, чтобы спастись от меня и от нас, поскольку спасутся сами, если их оставить в покое, защитить, оградить от нас и от меня. Как, по-твоему, мы узнали об этом вовремя - именно в эту минуту из четырех лет и в этой точке на протяжении фронта от Альп до Ла-Манша? Просто благодаря бдительности? Не только бдительности, но и готовности обнаружить, выявить и уничтожить именно в этом месте и в это время то, что каждый обученный солдат обучен воспринимать как один из факторов войны, подобно снабжению, климату и нехватке боеприпасов; и это за четыре года роковых и опасных минут, на тысячах километров роковых и опасных мест - роковых и опасных, потому что мы пока не нашли ничего лучшего, чем использовать там этого самого человека? Как, по-твоему, мы вовремя узнали об этом? Не знаешь? А ты, раз так веришь в способности человека, должен знать их безупречно.
Теперь другой замер, неподвижный, угрюмый, громадный, его болезненное лицо словно бы стало еще более больным от предвидения и отчаяния. Однако голос его был спокойным, почти мягким.
- Как? - спросил он.
- Донес один из них. Человек из его отделения. Один из его сподвижников - как всегда. Как обычно поступает тот, или те, или по крайней мере один из тех, ради кого человек рискует, как ему кажется, жизнью, хотя он утверждает, что свободой или честью. Фамилия его Полчек. В полночь прошлого воскресенья он пошел в санчасть, и мы узнали бы об этом через час, но, видимо, предателю (называй его так, если хочешь) тоже приходится ждать в очереди. И мы могли не узнать об этом вовремя, командир дивизии за час до рассвета отправился на наблюдательный пункт, где ему было нечего делать, но один лейтенант (шумливый и упорствующий эксцентрик, его карьера, очевидно, на этом кончится, потому что он ставил безопасность родной земли выше безопасности начальства; разумеется, он получит награду, но больше ничего, лейтенантские погоны ему придется носить до самой старости) тут же позвонила штаб-квартиру армии и потребовал кого-нибудь из старших начальников. Вот как мы узнали об этом, и у нас едва хватило времени связаться с противником и предложить выход из хаоса.
- Значит, я был прав, - сказал другой. - Ты боялся.
- Я уважал его как существо с членораздельной речью, способное передвигаться и заботиться о своих интересах.
- Ты боялся, - сказал генерал-квартирмейстер. - С двумя армиями, уже однажды побитыми, и третьей, еще необстрелянной, ты все же сумел остановить самую сильную, искусную и опытную армию Европы, однако был вынужден обратиться к противнику за помощью против простой слитной надежды и мечты простого человека. Нет, ты боишься. И, значит, мне тоже нужно бояться. Вот почему я возвращаю свое назначение. Оно лежит перед тобой. Коснись его, возьми в руку. Или поверь на слово, что оно настоящее, подлинное, незапятнанное, потому что я запятнал себя, отказавшись от него во время войны, а уничтожить этот документ человеческой несостоятельности - твое право и привилегия.
- Но как ты мог принести его сюда? Мне? - мягко спросил старый генерал.
- Почему же нет? Ведь я получил его из твоих рук.
- Как ты мог? - повторил старый генерал. - Посмеешь ли ты просить у меня одолжения, тем более принять его? Такое одолжение, - сказал старый генерал мягким и почти равнодушным голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142