– Поездом восемь двадцать две. Запомнил?
– Запомнил, – сказал Шуман.
– Я все сделаю и буду ждать тебя на вокзале.
– Хорошо, – сказал Шуман. Машина тронулась. В заднее окно Шуман видел репортера, стоящего на краю тротуара в гибло-зеленом свете двух безошибочно указывающих на характер учреждения фонарных шаров по сторонам от входа, – неподвижную худую фигуру в свисающей со скелетообразного тела одежде, которая, казалось, даже без всякого ветра слабо и безостановочно колыхалась. Словно нарочно выбрав это место из всего расползшегося, необъятного города, он стоял там, не выказывая ни нетерпения, ни какого-либо намерения, – ни дать ни взять ангел-покровитель (хоть и не хранитель) всех бродяг, всех бездомных, всех отчаявшихся, всех голодных. Машина стала удаляться от Гранльё-стрит, но затем повернула и двинулась параллельно ей или, скорей, ее продолжению, потому что теперь не было слышно шума толпы, лишь отсветы огней виднелись на небе все время с правой стороны, даже когда они опять повернули и поехали туда, где предполагалась улица. Шуман не знал, что они миновали ее, пока вдруг они не въехали в район узких межбалконных переулков-прорезей и перекрестков, помеченных призрачными стрелками одностороннего движения.
– Кажется, почти у цели, – сказал Шуман. – Хочешь, остановимся, перекусишь?
– Ладно, – сказал Джиггс.
– Скажи толком, хочешь или не хочешь?
– Да, – сказал Джиггс. – Что ты скажешь, то я и сделаю.
Шуман посмотрел на него и увидел, что он обеими руками старается удержать сигарету во рту и что сигарета потухла.
– Сам-то ты чего хочешь? – спросил Шуман.
– Выпить, – тихо сказал Джиггс.
– Обойтись никак не получится?
– Если нельзя – обойдусь.
Шуман смотрел, как он поддерживает падающую мертвую сигарету, как пытается затянуться.
– Если выпить дам, съешь что-нибудь?
– Да. Я все сделаю.
Шуман наклонился вперед и постучал по стеклу. Водитель повернул голову.
– Где тут можно взять поесть? – спросил Шуман. – Тарелку супу, скажем?
– Надо тогда вертаться к Гранльё-стрит.
– А здесь нигде ничего?
– Можно сандвич с ветчиной у итальяшек, если найдете открытый магазин.
– Хорошо. Остановитесь у первого, какой увидите.
Ехали недолго; Шуман узнал угол, хотя для верности, когда они выходили, спросил:
– Наяд-стрит близко здесь?
– Нуайяд? – переспросил водитель. – Следующий квартал. Прямо и направо.
– Тогда здесь выходим, – сказал Шуман. Он вытащил мятые деньги, которые дал ему репортер, и бросил взгляд на аккуратную округлую цифру «5» в углу. «Получается одиннадцать семьдесят», – подумал он, но затем обнаружил в первой мятой купюре вторую; он дал ее водителю, все еще глядя на компактную цифру, виднеющуюся на той, что осталась в руке.
«Черт, – подумал он, – семнадцать долларов». А водитель тем временем говорил ему:
– С вас только два пятнадцать. Меньше ничего нет?
– Меньше? – переспросил Шуман. Он посмотрел на купюру, которую водитель держал так, что на нее светила лампочка счетчика. Это была десятка. «О Господи, – подумал он; на этот раз даже не стал поминать черта. – Двадцать два доллара».
Магазин располагался в помещении, которое размерами, габаритами и температурой напоминало банковское подвальное хранилище. Здесь горела единственная керосиновая лампа, создававшая, казалось, не свет, а одни лишь тени, коричневый рембрандтовский мрак, где животы выстроенных шеренгами консервных банок тихо поблескивали за прилавком, в невероятном количестве заставленным плохо распознаваемыми товарами, которые владелец различал, вероятно, на ощупь, причем не только один товар от другого, но и товар от светотени. Пахло здесь сыром, чесноком и нагретым металлом; сидевшие по обе стороны от маленькой, яростно горящей керосиновой печки мужчина и женщина, которых Шуман видел впервые, оба закутанные в платки и различимые в отношении пола только по кепке на голове у мужчины, подняли на него глаза. Сандвич был черствым куском французской булки с ветчиной и сыром. Шуман дал его Джиггсу и вышел вслед за ним на улицу, где Джиггс остановился и в каком-то бычьем отчаянии уставился на предмет, который держала его рука.
– А можно все-таки сперва выпить? – спросил он.
– Ешь, пока мы идем домой, – сказал Шуман. – Выпить потом.
– Лучше бы сначала хлебнуть, потом поесть, – сказал Джиггс.
– Само собой, – сказал Шуман. – Ты и утром так думал.
– Да, – сказал Джиггс. – Верно.
Поглядев на сандвич, он опять замер.
– Давай, – сказал Шуман. – Приступай.
– Хорошо, – сказал Джиггс. Он начал есть; Шуман смотрел, как он двумя руками подносит сандвич ко рту и, чтобы откусить, поворачивается к еде в профиль; он видел, как Джиггса затрясло и задергало, когда он наконец оторвал измочаленный кусок и начал жевать. Джиггс работал челюстями, глядя Шуману в глаза и держа, как распятие, у груди надкушенный сандвич обеими неотмываемыми руками; он жевал, не закрывая рта и таращась на Шумана, который в какой-то момент сообразил, что Джиггс не глядит на него вовсе, что его единственный зрячий глаз просто открыт и преисполнен глубокого и безнадежного самоотречения, как будто отчаяние, обычно распределяемое между обоими глазами поровну, теперь сосредоточилось в нем одном; Шуман увидел, что лицо Джиггса покрылось субстанцией, в слабом свете напоминающей машинное масло, и мгновение спустя Джиггс начал блевать. Шуман поддерживал его одной рукой, другой спасая сандвич, а желудок Джиггса проходил тем временем через все стадии отказа, длившиеся и длившиеся, хотя отказываться было уже не от чего.
– Прекрати, постарайся, – сказал Шуман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87