Но все же это был снег, и урмай-гохон немедленно повелел войскам повернуть обратно, на юг, чтобы успеть подготовиться к зиме.
Гандинагар – столица княжества Мешеран – оказался самым большим городом из всех захваченных урмай-гохоном в последнее время. Там и остановились все верховные военачальники танну-ула во главе с Самаэлем. И только Архан Дуолдай был отправлен с пятитысячным отрядом чайджинов в покоренный Сихем, чтобы его граждане не забывали, кто теперь является их настоящим повелителем.
Гандинагар же стал столицей северных провинций. Его перестраивали и укрепляли согнанные из трех княжеств каменщики, плотники, зодчие. Бесконечная цепочка людей каждый день тянулась на работу, прорубая в чащах лесов широкие просеки, строя мощеные дороги. Охотники были обязаны поставлять дичь для военачальников, остальные танну-ула охотились сами. Они были гораздо более искусными и выносливыми в этом ремесле, чем жители северных княжеств.
Это еще мало походило на историю, скорее на предысторию. Самаэль строил фундамент своего будущего могущества и величия. Он был достаточно умен, чтобы не напоминать о себе Льву Пустыни, аите Зу-Л-Карнайну. Самаэлю нужно было время, чтобы стать действительно непобедимым.
Он покинул алый шатер и теперь жил в замке Акьяб, на окраине Гандинагара, откуда мог наблюдать за ходом строительства и перемещениями своих войск. И только самые близкие гохоны знали, что какая-то душевная боль не покидает Молчаливого.
... Ему снилась мать. Точнее, его вдруг стал волновать вопрос – кто был его матерью? Отец вспоминался значительно реже, и боли оттого, что он не знает и не помнит своего отца, Самаэль не испытывал. А вот мать стала приходить в его сны каждую ночь, пытаясь напомнить о себе.
Это было страшное существо: огромное, могучее, отвратительное, покрытое жесткой, короткой щетиной, когтистое. Голова у него была абсолютно голая, вместо волос покрытая мелкой чешуей. Но лицо было прекрасно. Ослепительно красивое, с тонкими чертами, очаровательной улыбкой. Он бы и сам влюбился в такую неземную красоту, но все существо вызывало содрогание. Оно было заключено в какой-то темнице, где, по мнению Самаэля, ему было самое место. В каменном, глухом мешке, без единого отверстия, окна или двери было абсолютно темно, сыро и холодно. Он явственно слышал, как звонко разбиваются о каменный пол капли воды, натекавшие с потолка. Стены были покрыты плесенью, скользкие на ощупь... Хотя откуда он это знал?
Жуткое чудовище ломало руки, взывая о помощи, звало своего любимого сына, плакало, и когда его отвратительное тело скрывалось в темноте и Самаэль видел только искаженное мукой и горем лицо, его сердце сжималось в тоске. Но вот неверный свет, неизвестно как и откуда проникавший в темницу, освещал всю фигуру целиком, и Молчаливый жаждал одного – чтобы сон закончился и больше никогда не повторялся. Он мечтал забыть о нем: нагружал себя делами, вставая на рассвете и ложась далеко за полночь. Но едва его голова касалась подушки, мысли о существе, которое он все серьезнее считал своей матерью, полностью завладевали им.
И снова он спускался по витой каменной лестнице в невероятно глубокое подземелье – темное и сырое. Снова уверенно шагал извилистыми, запутанными ходами, неизвестно как выбирая дорогу. Но он ни разу не ошибся – на то оно и сновидение, чтобы любые чудеса случались как обыденность.
Каждую ночь Самаэль отворял низенькие, тесные двери, едва протискиваясь внутрь помещения, бывшего когда-то основанием башни. И встречался с ней...
С матерью. Страшный крик разрывал черноту ночи, и верные телохранители багара, с факелами, с обнаженными мечами, вбегали в спальню своего повелителя. Молчаливый – огромный, мускулистый – сидел в постели, ловя воздух широко открытым ртом. По смуглой, изумительной его коже струйками стекал пот, засыхая шелковистой корочкой соли и оставляя после себя белые дорожки.
В последнее время багара настолько точно могли определить время, когда понадобятся своему урмай-гохону, что даже не ложились спать вплоть до этого часа. Заранее вызванный лекарь уже грел на огне молоко с отваром маковых головок для укрепления сна.
Между собой воины поговаривали, что хорошая женщина – ласковая и страстная – быстро успокоила бы сон и явь урмай-гохона. Но вот беда, он был равнодушен к ним. Самые прекрасные пленницы доставались, по обычаю, Самаэлю. И он проделывал с ними все то, к чему обязывало его положение. Но едва рассвет окрашивал розовым светом стены спальни урмай-гохона, растерзанную женщину выбрасывали оттуда, с тем чтобы больше никогда о ней не вспоминать. Многие умирали после ночи, проведенной с Самаэлем. Некоторые выживали, хоть и оставались калеками – и физически, и духовно.
Бывали и такие, кто мечтал о второй, и третьей, и многих других встречах с повелителем. Но никого из них Молчаливый больше никогда не пускал на порог.
Безумные ночи не помогали ему. Прекрасное лицо, заключенное в темницу уродливого, отвратительного тела, которое могло принадлежать скорее зверю, в каждом сне являлось Самаэлю.

– Агатияр, она возвращается!
– Рад слышать, – прогудел визирь из-под завала бумаг.
– Агатияр! Как ты можешь так спокойно об этом говорить?!
Император был счастлив и не мог понять, как другие могут не прыгать по всему дворцу от радости, обнимая друг друга, разбивая ценные вещицы, – как вообще мир не ходит колесом.
– Мне нужно закончить два письма, которые я пишу, позволь тебе заметить, Зу, именно потому, что ты радуешься!
– Агатияр, какие письма? Она возвращается!
– Это я слышу уже около суток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141